Человек находит себя
Шрифт:
Он обошел цехи за какой-нибудь час, но зато чуть не полдня пробыл на складе готовой мебели. Оглядел все и сказал:
— А теперь посмотрим, почему на склад приходит такая дрянь.
Беда коренилась в станочном цехе, где готовились узлы и детали будущей мебели. Малейшая неточность, небрежность рабочего уродовала после готовую вещь. А мастера снисходительно поглядывали на все это со стороны: они отвечали только за план. И хотя в каждой смене было по два, по три контролера, толком уследить за всем они не успевали
Токарев побывал в обкоме партии и вернулся оттуда озабоченный и хмурый. «Мебель должна радовать человека, как радуют его произведения искусства, а не отравлять ему настроение», — вспоминал он слова секретаря обкома, который в разговоре особенно напирал на былую славу северогорских мебельщиков. Слова эти не давали Токареву покоя.
Он поделился мыслями с Ярцевым, старым своим институтским товарищем, с которым совершенно неожиданно встретился здесь, на фабрике. Ярцев приехал на полгода раньше.
— Разгоню я этот базар, Мирон. Ёй-богу, разгоню! — говорил он Ярцеву. — На что эти контролеры, ну на что? Брак-то делает рабочий, а «покрывает» его мастер, которому нужно план выполнить. И так «покрывает», что никакому контролеру не сладить.
Но Ярцев не был сторонником крутых мер. Он советовал прислушаться к мнению главного инженера. Гречаник же был убежден, что нужно усиливать… контроль. А все беды он видел в несовершенной технологии, в, неудобных конструкциях мебели и буквально дни и ночи просиживал за разработкой совершенно новых конструкций. Но его постоянно что-нибудь отвлекало.
Статья в областной газете положила конец терпению Токарева.
— Ждать я больше не собираюсь, Александр Степанович. Можете не соглашаться, но контролеров я разгоню.
— Повторяю, решать будет партийное собрание, Михаил, — сказал Ярцев.
— А я постараюсь доказать на собрании, что это нелепость, — заявил Гречаник и, рывком распахнув дверь, вышел.
— Упрямый и однобокий человек, — сказал Токарев, когда за Гречаником закрылась дверь.
— Каждый из нас по-своему однобокий, — ответил Ярцев, — особенно если смотреть только сбоку.
— Я вижу, он тебе нравится?
— Поскольку я тоже в своем роде однобокий. Вот именно в том, что видится мне «с моего боку», он определенно нравится. — Ярцев помолчал и, вглядываясь в осунувшееся лицо Токарева, добавил:
— Ты вот что скажи, Михаил, когда думаешь семью сюда перетаскивать?
— Семью… — Токарев вздохнул. — Ты спроси лучше, как я буду уговаривать жену с Москвой расстаться.
— Затягивать-то не надо. А то, я гляжу, сохнешь ты и позаботиться о тебе некому.
Не ответив Ярцеву, Токарев сказал:
— Приказ готовь: Озерцову назначить мастером.
— Кстати, — спросил Ярцев, — не тяжело ей будет сразу в такую заваруху? Как думаешь?
— Что из того, если тяжело? Солдат проверяется в бою. — Увидев, что
— О дочке твоей… Вот вырастет она у тебя, так же приедет куда-нибудь на работу… И какой-нибудь директор так же…
— Правильный директор будет, если так же, — твердо сказал Токарев и добавил с улыбкой: — Эх ты, пестун ты, пестун, товарищ парторг. Всех бы ты под локоток подхватывал, чтоб не спотыкались…
6
Костылев водил Таню по фабрике, подолгу задерживался у станков, пространно, до мельчайших подробностей растолковывал особенности технологии. Таня во всем могла разобраться сама не хуже Костылева, но из вежливости терпеливо выслушивала его. И чем больше он говорил, тем больше ей казалось, что старается Костылев только для того, чтобы показать, как великолепно он все знает сам. Он сыпал бесконечными цифрами, перечислял названия деталей и без конца повторял одну и ту же, словно заученную фразу: «Пока сам не возьмешься, любой пустяк у нас — промблема!» Он так и говорил «промблема», и, по-видимому, слово это ему исключительно нравилось.
Как бы между делом Костылев выложил то, что поважнее, из собственной биографии. На фабрике он работает с первых дней пуска. Дел у него всегда по горло. Вот и сейчас тянет за двоих: он и начальник цеха, и сменой сам руководит, притом успевает неплохо.
— Во всяком случае на мою смену никто из начальства не обижается, впереди идем, вот так… — сказал он. Потом добавил: — Так что можете не беспокоиться, трудно вам не будет. Ну, а в случае чего, где встанет промблема, поможем по силе-возможности, сколько вот здесь хватит, — и постучал себя пальцем по лбу.
Когда выходили из фанеровочного цеха, Костылева остановила пожилая работница, та самая, в серой косынке и халате, которую Таня уже видела в цехе.
— Николай Иванович, — сказала она, — отпустите на завтра… ребенок заболел… всю ночь не спала сегодня… — Женщина всхлипнула и утерла ладонью глаза.
— У меня не детский сад, Федотова! — отрезал Костылев.
— Так мне же иначе безвыходно, Николай Иванович… На один денек только.
— Я сказал, и конец! Пойдемте дальше, товарищ Озерцова.
Женщина расплакалась. Таня, нахмурившись, сказала:
— Неужели нельзя помочь?
Костылев махнул рукой.
— У меня их больше сотни, все равно на каждого не уноровишь…
Закончив обход, Костылев посоветовал Тане еще побродить по цехам, поближе познакомиться с фабрикой.
— Вон туда, в гарнитурный загляните, — сказал он, показывая на дверь в соседний цех, — а я пойду, дела!
Едва ушел Костылев, Таня вдруг почувствовала себя необыкновенно хорошо и легко, точь-в-точь как бывает, когда выберешься на опушку из лесной чащобы, где плутал только что. Она направилась в гарнитурный цех.