Человек в степи
Шрифт:
— Гляньте, — показывает Логушов, — куда их вчера поклало. Боковой был ветер. А сегодня прямо тянет, восточный!
— Где ж тянет? — удивляюсь я.
— Нам он попутный, в спину, а вы обернитесь.
Оборачиваюсь — воздух неподвижен, только чрезмерно колюч и сух.
— Во-во, он и покажет! — говорит Логушов. — Вчера он только примерялся, а теперь даст! Это ж восточный…
Мы долго шагаем, и когда не разговариваем, отчетливо слышен скрип под каблуками.
Постоянные спутники зимней степной дороги — хохлатые птички посметышки при нашем приближении взлетают и с тонким чвиликаньем садятся
Он идет свободно, не придерживая повешенной на плечо стволами вниз тулки. За ним трудно поспевать, хотя ступает он вроде неторопливо, выбирает твердую дорогу не глядя. Ходить в степи умеет! Скупо, под шаг, помахивает руками, из-под рукавов стеганки белеют тесемки, пришитые к рукавицам. Охотничье удобство: стряхнул рукавицы — и ружье в руке.
Мы спускаемся с бугра на ровное. Здесь тоже нет-нет и пробежит схваченный с сугроба снежный завиток.
— Видите? — кивает на ходу Логушов и, продолжая наш разговор, спрашивает: — Чему вы удивляетесь: что у нас до меня лесовода не было, а семена собирали? Так политически ж время такое, что все занимаются… Даже в клубе перед кино разговоры: «Стратификация… Норма высадок…» Нас, всех лесоводов, в райком вызывали на бюро. Шутите, враз от всех колхозов!
Воздух над полями по-прежнему неподвижен, лишь понизу пересыпают порошины, но раздраженное гудение уже слышится над головою в телефонных проводах. Кругом пусто. Даже сопровождавшие нас посметышки куда-то улетели, и по всей дороге только снежная пыль все отчетливей струится в одну и ту же сторону.
— Задубел зверь на холоде, — качнул головой Логушов. — Перед обдиркой придется греть в теплой хате.
Он провел меня задними дворами к Дому приезжих и сам постучал щеколдой.
— Ну, значит, побываете на фермах — и к нам! Наши планы покажу, чертежи… — он улыбнулся, обнажая щербатый зуб. — Вам теперь по погоде долго с хутора не выехать.
На другое утро я проснулся от шума. Закрытые снаружи ставни поколачивало, в просветы бил снег.
— Метет, — объяснила уборщица, подбрасывая солому в печь.
Я вышел на улицу и зажмурился от ударившего в лицо ветра. Пустырь перед домом, проулок, огороды — все подернуто белой, поспешно бегущей дымкой, присвистывающей и шелестящей сухим однотонным шелестом. Колкие крупицы бьют в стены домов, в заборы и, обтекая колья плетней, стволики садовых деревьев, бегут дальше.
По улице мимо дома старик везет на быках воду. Бочка в санях обвязана обледенелой бечевкой, подвешенное ведро дребезжит под ударами поземки, быки идут, нагибая голову, и старик, поворачиваясь спиной к ветру, тянет их за отвердевший на стуже ременной налыгач.
Преодолевая ветер, я пошел в колхозное правление. Логушова застал в крохотной комнатушке, отведенной для него в потесненном агротделе.
В этой комнатушке стоят два новых стула и столик с чернильницей.
— Садитесь, — пригласил он.
Почти следом за мною, обивая о колено заснеженную папаху, вошел председатель.
— Здравствуйте! Будь ты проклято, ветрище пошел, а? — Он повернулся ко мне: — Как спалось? — И, не интересуясь ответом, торопясь, взял Логушова за плечо: — Слушай, Иван Евсеич, у тебя б девчат занять с подвала, в воловник нужно.
Логушов, сразу став похожим на мальца, которого решили обидеть, но который умрет, а не поддастся, уставился в председателя:
— Вы же знаете, у меня стратификация! — отрубил он.
Председатель полез за портсигаром. Под кожухом мелькнула красным неспоротая казачья лампасина.
— Эх, Ваня, несговорчивый ты… Женишься — скверно твоей жинке будет.
Председатель деланно улыбнулся и шагнул от столика. В дверях показался завхоз — пожилой красавец мужчина с густыми и черными, без сединки, усами, высоко поднятыми над сочной губой. Столкнувшись с завхозом, председатель бросил:
— Пошли!
Логушов глянул им вслед, спросил меня:
— Видали ф-фараонов?! Все б им с лесхоза урвать. Девчат захотели снять со стратификации.
Он прошелся, принялся складывать в столик бумаги и, не глядя, попросил:
— Сходимте до нас, мать блины печет. Подзавтракаем. Я уж ей сказал, она не возражает.
Через час, наевшись блинов, мы вышли от Логушова.
— Иван! — крикнула с порога мать. — Да оботри ты рот! Собаки догонят — масло оближут…
На хозяйственном дворе колхоза сечет поземка. Снег с середины двора сдут, и ледяные дробинки щелкают по каменной от мороза, черной, оголенной земле, а рядом наметаются сугробы, и над ними вихрит снежная пыль. Впереди видны только верхи строений — длинные крыши конюшен, мастерских, а стены и окна заволочены бегущей завесой.
— Эх, дает! — жмурится Логушов. — А уж завтра-то даст!.. Сюда спускайтеся, в подвал.
Едва захлопнулись за нами двери, сразу стало необычайно тихо. Запах пыльной влажноватой паутины и не-смерзшейся лежалой земли висит под глинобитным сводом. Со света плохо видно. Много, чуть ли не двадцать девушек и пожилых женщин, что-то сбрызгивая из лейки, перемешивают в ящиках, бросают лопатами песок на прислоненную к стене раму с натянутой сеткой.
Как всегда, когда входит посторонний, девушки умолкают. Логушов, должно быть, еще не привык к тому, что у него подчиненные, и держится неловко.
— Ну как? — стараясь поразвязней, спрашивает он.
— Ничего, — кокетливо улыбаются девчата и поправляют ватники и платки.
— Иван Евсеич! Гляньте, больше не надо песок греть?
— Я ж утром показывал, — подходит Логушов, — как четыре градуса, так и правильно. — Он вынимает из песка термометр и, обтерев, смотрит на свет. — Само раз.
Он не спеша ощупывает сложенную в ящики, в плетенки и даже бочки смесь сырого песка с семенами. Стараясь посолиднее, подходит к песку, и женщины отодвигаются, ждут, что скажет.