Человек в степи
Шрифт:
— Довечеряем, — говорит старуха, — послушаете, откуда шла нравность моего Арьки.
— Кого?
— Аристарха. Это я после смерти Ленина переписала его на Владлена… изложу кой-чего про наши с ним родовые корни. Будет не с фольклоров, с фактов!
Разумеется, мне бы хотелось и с «фольклоров». Именно за этим сюда ехал. Но разве напомнишь женщине про свое, когда вся она абсолютно в другом…
Светит каганец из гильзы противотанкового ружья, в комнате такая обездвиженность, что огонек стоит ровно, без колебаний. Должно быть, совершенно так же, как велось это по деревням и сотню, и две сотни лет назад, крутит Ольга Иудовна колесо прялки. Оно бежит с куриным квохтаньем, требует безотрывно подергивать шерсть из кудели, но это не мешает старухе говорить, и я, словно погружаясь в некое
Сплетаются шелесты дождя, квохтанье прялки и голос, повествующий — ни больше ни меньше! — о родовитости предков Владлена. Ни один из них, исконнейших пахарей-хлеборобов, не молчал угнетателям. Хоть его режь, хоть по-другому терзай, не молчал — и всё! Таким уж, в отличие от прочих людишек, зачинался во чреве матери и той же породы зачинал наследников.
Будто не грохотала только что война, унесшая миллионы жизней, будто и сейчас нет в напряженном мире ни сверхскорострельных пушек, ни атомных бомб, говорит хозяйка, как о самом главном, о норове Владленовых давным-давно померших предков, об удивительных злоключениях с ихними именами-фамилиями.
Ведь, оказывается, папашин-то папаша писался Орловым, и никем другим!.. Кондрат Денисович Орлов! Но, невзирая, что он природный казак, человек вольный, не какой-нибудь «крепостной предмет», стал Борисов отбирать его фамилию, так как присватался к борисовской дочери петербургский вельможа, граф Орлов, и, чтоб не оскорбить будущего зятя «одинаковостью звучания» с простолюдином Орловым, вымарал хозяин в арендаторском документе слово «Орлов». От обиды взревел папашин папаша — в ту пору молоденький, голосистый, а хозяин тут же и постановил: «Коль так ревешь, быть тебе Ревуновым». И хоть Кондрат Денисович должным не остался — плесканул турецким кофеем-кипятком в самые очи Борисову, ухватил как штраф за поруганье сумку с червонцами и, сдернув с ковров дворянскую шашку — знай казака! — двинул Борисову в подвздох, ускакал на лучшем в конюшнях жеребце при отблесках подожженной усадьбы, а «Ревунов» присохло к документу…
— От как измывались иуды-помещики! — заключает хозяйка.
С улицы доносится взлаивание кобеля. Слышно, как, порскнув мимо окон, звучно отбивая по мокрому лапами, бросился он к кошарам. Ольга Иудовна идет проверять, возвращается злая.
— Гоняет лисиц, охламон, посидеть не дает… Произвольничают, говорю, иудские отродья!
— Почему вы так об Иудах? — спрашиваю я. — При вашем-то отчестве?
— Мое отчество тоже от произволов! Слушайте дале.
Слушаю дале. Хорошим-таки перчиком был, видать, папашин папаша!.. В новом селе, куда укрылся, проткнув Борисова, стал вызывать иерея местной церкви на публичные споры, как на кулачки. Имел Кондрат Денисович множество книжек, дотошно их изучал и, поскольку казаков в селе не было, только мужики, разъяснял мужикам, где в жизни правда и где брехня. А для того, чтоб наглядно доказывать своим слушателям всесильность науки, выслеживал иерея и, как тот ни старался увильнуть, дебатировал с ним о создании вселенной за одну лишь неделю, при всех прихожанах разбивал иерея, и тот дождался своего момента…
Квохтанье работающей прялки явно помогает рассказчице. Речь Ольги Иудовны льется с той же размеренностью, с какой звучат скрипы и перестуки колеса; каждая фраза и слово внутри нее оттеняются нехитрым четким аккомпанементом.
Отомстил иерей, когда у Кондрата Денисовича после пятерых дочерей родился наследник.
По-церковному следовало наречь младенца именем угодника, что в день крещения значился в святцах: Панкратом или, скажем, Саввой. Но пастырь со дня рождения младенца, с самой зимы, марьяжил аж до лета, погрузил мальчишку в купель как раз девятнадцатого июня, в день апостола Иуды, — и образовался малец Иудой Ревуновым.
Ясно, оно и пастырю не прошло за так. Снизили его в дьяконы, ибо составил Кондрат Денисович два письма. Одно архиерею, другое — прямо в святейший синод. Дескать, обслужили новорожденного только на шестом месяце. А если б дитё вдруг бы да померло за эти сроки, куда б тогда некрещеная душа попала?!
Очень
Хибара же, в которой сидим, она и в самом деле из той же земли, той глины, что окружающие пастбища. Земляные стены и подоконники, глиняный под камышовой кровлей потолок, земляной, убитый с навозом пол — все, так сказать, из местных материалов. Даже украшения. На стене растянутое веером крыло «степного страуса», дудака, рядом венок из полевых бессмертников. Коптилка — гильза противотанкового ружья, тоже степная. Много их, противотанковых и прочих, отработав свое, лежит по бурьянам… А эта вот служит, освещает и близкую кудель, и отдаленную камору, видную из комнаты. Окно в каморе чудной, удлиненной формы: то ли треугольник, то ли вытянутый кривобокий ромб. Оказывается, когда Ольга Иудовна рожала сына, муж приспособил камору под добавочное жилье, ломом продолбил в стене дыру той же самой формы, что у кривого осколка, бывшего в запасе, а родильница вмазала его, разумеется, без рамы, без переплетов. Степная архитектура!.. Она простояла и революцию, и коллективизацию, и все бои с Гитлером, когда рушились города, целые государства…
Стоит памятником и сейчас. От дождя, конечно, укрывает, но все здесь, как на дне прохудившейся лодки, напитано влагой непросохшей одежды, захолодалых от улицы, отсырелых стенок, углов; и тем отрадней тепло бурлящего чайника с его тяжелой закоптелой крышкой, толчками выпускающей пар, хлопотливо, озабоченно трясущейся, будто курица над цыплятами.
Под ее тарахтенье хозяйка говорит о папаше, Иуде Кондратьевиче, который удался еще занозистей своего родителя, — уже не только соседям-пахарям высвечивал правду, а добирался за триста верст и до шахтеров. Обзаведясь же семейством, направил в школу мало что сыновей, но и Ольгу, девку, что верховоды села сочли колебанием устоев, бунтом. Иуда же Кондратьевич только тешился этими визгами, требовал выложить перед его лицо государственный документ с отпечатанным запретом обучать девок. Во всем жаждал законов. Ездил даже к общедонскому атаману в Новочеркасск, чтоб вернуть детям родовую фамилию «Орловы», ибо, хотя Борисов и был дворянин, но был иногородний хам, а не казак; значит, его надругательство над казаком подлежит отмене. Атаман, правда, не помог, тоже оказался хорошей стервой, что здесь же и рубанул Иуда Кондратьевич.
Недогорелые соломины падают из печного поддувала на кошку. Слышен запах прижженной поверху шерсти, но кошка не желает отодвигаться. Падают соломины и рядом, скручиваются на земляном полу, мерцают светляками.
— Споминаю папашу, споминаю Владлена, — говорит хозяйка. — Очень сходились меж собою обличьем, чернявостью. Даже привычки похожие. И папаша любил выводить куплетик: «А што ета за мальчишка разбессовестнай такой», и Владлен через время, через полвека, то же самое выводил. Только Иуда Кондратьевич для дрожания голоса подергивали себя за кадык; Арька же, то есть Владлен, не подергивал, у него от природы получалось нежно, с переливами…
— Ну а ваши-то, Ольга Иудовна, песни, — наконец встреваю я, — можно послушать?
— Не исполняю теперь! — резко обрывает хозяйка.
Все же, вероятно сочувствуя мне, зазря забившемуся сюда, достает из сундучишки, протягивает объемистый блокнот.
— Это, — говорит, — перед войною был здесь с Ростова человек, писал за мной. Уезжавши, забыл.
На листах энергичная умелая скоропись с сохранившимися, ясно видными вмятинами карандаша на бумаге. Тексты, известные мне со студенческой скамьи, перестроены на свой лад. И не то чтоб переиначивался пяток — десяток слов, забытых сказительницей и, как водится, замененных. Нет! Лишь какой-нибудь зачин или концовка гляделись привычно, а все остальное было другим. Говорило оно о любви среди благоуханных, едва не райских садов, покрытых бутонами, цветами; среди роз, тюльпанов и голосистых соловьев. Все было корявым, почти без рифм, но все дышало трогательным, светлым чувством.