Человек в степи
Шрифт:
Дворовая живность весело реагирует на погоду. Куры встряхиваются, охорашивают клювами перья, пес скусывает с брюха свалявшиеся комки, коза оставила прогулки Под застрехами, стоит на открытом месте, и ее стеклянное блеянье вибрирует в позвучневшем воздухе.
Мы с Ольгой Иудовной перетаскиваем в кошару бочки, а то к завтрему, чего доброго, поразрывает их льдом.
Недовольная моими руками, хозяйка сама цапает бочку в обхват, посмеиваясь, прет перед собою. «Мужики!..»
В кошаре, где место бочкам, лежит на ворохе соломы тракторная борона, кинутая зубьями кверху.
— Невестушка с Ленькой… И не понавтыкались на зубья-то.
Играя перед гостем, Ольга Иудовна подхватывает борону и, словно в ее руках не тяжелое железо, а бревнышко, несет к стене, шагает на меня. Отступя, спрашиваю:
— Почему вы с этакой силой не гремите на весь колхоз?
— Чего греметь? Мое дело тихое, легкое: вода для овечек.
Хозяйке льстит этот разговор, она выламывается.
— Овечкам, — говорит, — больше, чем попить, не надо. Не плавать же им. Они не лебеди.
— Но поить их разве легко?
— Бычатам, — иронизирует она, — трудно. Они воду поднимают. На блоке… Владлен, бывало, увидит, что бычата взмокрелись и спотыкаются, пожелает подсобить бычатам и тянет вместо них. Почище трактора!..
В конторе мне говорили, что зоотехник был хиловатым и, хотя мужчина взрослый, даже золотушным. Но я не перечу старухе. Как бы от имени всех сыновей, которые вернулись и не вернулись, мысленно кланяюсь ей в ножки за все вечера, все слова, сказанные о Владлене; без ошибки знаю, что, живи на свете моя старуха мать, приди к ней фронтовое извещение с его короткими строчками, со штампом, она бы с такой же неколебимою верой сочиняла о сыне самое необыкновенное, удивительное.
Все же хозяйка ощущает сомнение гостя в тракторной мощи, в столь великом ударничестве Владлена. На выходе из кошары, сощурясь, спрашивает:
— А на вас как засчитают ударничество? По тому, сколько на меня настрочите?..
Как всегда на юге, погода меняется резко. К полудню земля твердеет, уже не мажется под ногой, а еще через час сыплет, пощелкивая, прыгая, сухая крупа. Она выбеливает близкие равнины, далекую яркую озимку, стирает ее зеленый колер, и собака, предвещая холод и вспомнив, должно быть, щенячьи времена, взлаивает, катается шеей по стеклянному, еще редкому снегу.
Лесхоз в степи
Прекрасны равнины, когда утихнет ночная поземка. Наносы снега лежат все в одну сторону — ровные, будто застывшая морская зыбь. Тихо… Наметенные у копны сугробы исчерканы заячьими скидками. Видно, уже после метели поднявшийся на кормежку заяц шел к лежке и, прыгая в стороны — скидываясь, путал след.
Я наудачу ищу в степи колхозного лесовода Ивана Логушова. Мне объяснили, каков собою Логушов, и сказали, что еще утром он вышел из хутора «по столбам». Телеграфные столбы над дорогой, однообразно обледенелые с наветренной стороны, растянулись прямой, уходящей за край горизонта линией. Точно на ходулях, стоят они на врытых в землю рельсах, и от каждого рельса тянется островерхий, обдутый бархан. Эти барханы, резкие на буграх, в низинах сливаются с белой пеленой, с окостенелыми
В одной из низин появился человек. Обходя сугробы, он выбирался на дорогу, молодой, плотный, в стеганке, в засмальцованной капелюшке, натянутой на уши. За его правым плечом было ружье, а на левом — спиной вниз, привязанная ремешком за ноги, висела убитая лисица с откинутой головой и откинутым хвостом. Он остановился на дороге, увидя, что я иду навстречу.
— Логушов?
— Я.
Мы познакомились. Глаза Логушова, голубые и по-ребячьи круглые, глядели чуть из-под низа. На полном, красном от мороза лице, особенно на переносье короткого носа, виднелись не сошедшие с лета веснушки.
— Выследили? — кивнул я на лисицу.
— За бугром взял, — улыбнулся Логушов, раскрывая улыбкой наполовину сколотый белый передний зуб. — Лисовин!
На закостеневшей оскаленной губе лисовина, на прямых, жестких усах налипла смерзшаяся сосульками кровь. Логушов отвязал зверя и, подняв его за уши, встряхнул, огладил по шерсти, стал раздувать рыжую, с чернью на спине ость, любуясь светлой подпушиной. Логушов казался толстым от широкого патронташа, надетого под стеганкой, от ватных промасленных брюк, вправленных в сапоги.
— На охоту ходили?
— Нет. Это дорогой. Ходил глянуть, как после поземки дела в лесополосе. — Логушов огорченно вздохнул: — Плохо. Завалена полоса.
— Почему же?
— Посадка плотная, весь снег на себя забрала. Дерево к дереву, и все в кустарнике. Это соседская. Им советовали легонько прорубить, а они — нет. Они, охламоны, действуют без ажура.
— Это как без ажура? — спрашиваю я парня.
— Надо, чтоб между ветками, — говорит он, — оставался просвет, по-научному — ажур. Чтоб трошки протягивало сквозняком. А соседи забор создали, весь снег на деревья кладут, тогда как поля за деревьями голые.
Он опять затянул ноги лисовина ремешком и перекинул ремешок на плечо.
— Пойдемте?
Он зашагал, привычно обходя шапки заваленного бурьяна.
— У нас на курсах ох и спрашивали по лесным конструкциям!
— Вы давно с курсов?
— Только вернулся. Пять месяцев был.
— Понравилось?
— Ясно, ничего. Теорию глубоко давали… Гляньте, коршун рвал куропатку, — он кивнул на обдутую ветром копицу, усыпанную перьями.
— Почему коршун? Может, ласка?
— А чего б она обедать наверх лезла?.. Преподавали здорово. Только сидеть пришлось много, с непривычки аж голова стала болеть, — он улыбнулся, обтер на круглом, красном, как помидор, подбородке заиндевелый пух.
Воздух не шелохнется. Равнина лежит широкая, беззвучная, километрах в трех в сторону видно, как боковой дорогой едва пробирается груженая полуторка, преодолевая сугробы, перекрывшие за ночь дорогу. Небо ясно, и барханы, сколько их охватываешь глазом, отливают белой крупитчатой осыпью.
— Установилась погода, — говорю я Логушову.
— Это в низинке. Вот на бугор поднимемся!..
На бугре снег тоньше. Поверх его льдистой пелены торчат прошлогодние былки. Все они, точно причесанные, обращены в одну сторону.