Человек
Шрифт:
Спектакль долго не начинался, наконец, актёр в гриме показался из-за кулис и, махая рукой кому-то невидимому, прокричал:
— Гасите! Гасите свет!
Свет в зале погас.
— Ну, вот, тоже мне столичный театр. — Раздражённо прошипел журналист. — Начинают, как в Вышнем Волочке.
Всё ему в этом театре не нравилось, начиная с низких писсуаров в туалете, безропотного зрителя и заканчивая постановкой, которая со скрипом шла на подмостках. Картонные декорации казались отвратительными, игра актёров безобразной, возмущало
«И как их, пьяных, в театр пускают? — Мысленно возмущался он. — А, впрочем, кто за ними будет следить. Билетёрша книгами торгует. И какими? „Как уклониться от воинской службы“. „Сто сочинений в помощь поступающим“. Страна дураков! Нет у людей никаких принципов».
Запах перегара потому так нервировал журналиста, что он третий день не пил. Воздерживался, крепился, стараясь не впасть в очередной запой. Что можно было смело прировнять к подвигу, который не каждому пьющему человеку под силу. А, тут, под боком, такой аромат.
На перерыв Буквоедов вышел, желчно пережёвывая баранку, чудом завалявшуюся в кармане пиджака.
— Я этот позор театральной Москвы так пропишу, — ворчал он, — будет вам, господин приятель косматых певцов, хорошая рецензия.
Мотивы редакторской просьбы стали ему сразу же ясны, как только он увидел молоденькую смазливую актрису, игравшую главную роль.
«Переспать с ней хочет, седой кобель, но я ему не сутенёр. Так и напишу: спектакль — дрянь, актриса — бездарь. И пусть попробует возразить».
Прогуливаясь по фойе, он как-то само собой подошёл к стойке буфета.
— Девушка, там у вас коньяк в коробках, или это пустые коробки из-под коньяка? — поинтересовался он.
— Коробки, — покраснев, ответила буфетчица.
— Ну, а выпить есть что-нибудь?
— Джин с тоником в банках, а в разлив — Мартини — бианка.
— Джими и Толик — братья на век, — передразнил журналист, недовольно морща лоб, — это не хорошо. Налейте мне, милая девушка, мартини. Два по двести. И дайте-ка один бутерброд с колбаской.
Выпив «Мартини» и, мысленно обругав этот напиток, он с бутербродом в руке направился в зал. И тут, вдруг, словно что-то щёлкнуло у него над головой и всё преобразилось. Ненавистные курсанты и школьники стали любимыми. «Это же наши защитники, надежда и опора». Картонные декорации показались теперь верхом совершенства, чуть ли не лучшим из того, что он видел в театрах. Актёры, вышедшие после антракта и игравшие на сцене, стали блистать талантом и красотой.
«Воистину вино нас примиряет с действительностью». — Подумал Буквоедов и, крикнув «Браво!», в ответ на очередную реплику
Затем Буквоедов угощал актёров в забегаловке на углу, обещая им фантастическую похвалу. После этого пил с прохожими в подворотне, с отъезжающими на вокзале. И с кем только не пил, пока добрался до дома.
Дома Буквоедов вышел на балкон и ему померещилось, что перед собой он видит редактора. Редактор был прозрачным, невесомым, как воздушный шар, и при этом задавал вопросы.
— Кто ты такой? — спрашивал редактор.
— Я — Солнце Российской журналистики! — Остервенело, кричал Буквоедов, отвечая, как ему казалось, на очевидное.
— Где положительная рецензия?
— Я хотел её написать, но не смог, случайно ушёл в запой, — оправдывалось «Солнце».
— Всё же хотел? — Злорадствовал редактор. — А, где же твои принципы, ведь ты не собирался?
— Мой принцип — беспринципность! — Орал Буквоедов, и швырял в «редактора», в этот фантом, цветы в горшках, стоявшие на подоконнике.
Закончилось всё хорошо. Не смотря на административные взыскания со стороны правоохранительных органов, штраф, и диагноз «белая горячка», Буквоедов остался сотрудником уважаемого издания.
Работает журналист, служит не лёгкому делу и мечтает стать первым в газете, а если повезёт, то и в профессии.
Кумир
Я бывал у Цветковых каждый день. Приходил с раннего утра и засиживался до полуночи. Это было неприлично, но на приличия я внимания не обращал. Находиться в её доме, рядом с ней — вот что было для меня главное. Я был влюблён, надо мной подсмеивались, но, возможно, из-за этого и не прогоняли.
С обожанием я рассматривал её руки, глаза, волосы. Следил за тем, как говорит, как жестикулирует. Её смех был самой желанной музыкой. Всё это завораживало и не давало покоя ни днём, ни ночью. Пока имел возможность её видеть, был спокоен. Но, как только мне намекали на поздний час, охватывала тревога. Казалось, что я её больше никогда не увижу.
Домой я всегда возвращался с тревогой на сердце, зато каждое утреннее пробуждение было праздником. Я наскоро умывался, одевался и бежал к Цветковым.
Пока они спали, сидел на веранде, слушал птиц, смотрел, как растут цветы, мечтал. Постепенно их дом пробуждался. Бабушка Гавриловна ставила самовар и поила меня чаем.
— Верка, поднимайся! — Кричала Гавриловна в доме. — Ухажёр твой давно пришёл. Смотри, разлюбит. Кавалеры не охочи до лежебок.
Вера вставала не сразу, а когда вставала, ещё долго ходила по комнатам, ахала, зевала, капризно ругалась с бабушкой, мамой, дядей Мишей, и лишь после этого, прихорашиваясь на ходу, выходила ко мне на веранду.