Человек
Шрифт:
Понимая причины, побудившие меня задавать подобные вопросы, она, помолчав, сказала:
— Вот, устроился бы дворником к нам во двор, мог бы постоянно меня контролировать, а я бы могла тебя каждый день в окно наблюдать. Да и квартиру служебную дали бы.
«Неужели, — думаю, — и она считает, что мне главнее всего прописка и квартира?». И эти ее слова задели меня очень сильно. А, главное, я открыто не мог с ней говорить о своей любви, и это было тяжелее всего.
Я звонил, продолжал звонить. Саломеи по-прежнему не бывало дома. Леонид так же был занят, если и заставал его дома, то говорили по телефону недолго. Как правило, был всегда с прекрасной дамой. «Звони поздно-поздно, я с «зулейкой». Поздно-поздно я не звонил. Хоть за него душа перестала
Только подумал я о Бландине, и в ту же ночь мне приснился сон. В этом сне я с Бландиной оказался в постели, развратничал, как только мог. И сон был какой-то особенный, все ощущения, все мысли, все, как в жизни. Даже во сне, понимая, что совершилось непоправимое, я горевал и вопрошал у Бландины: «Что же мы Лехе-то скажем?». И она, будучи совершенно невозмутимой, со знанием дела меня поучала: «Будем все отрицать. В самой постели он нас никогда не застанет, а в остальных случаях всегда можно оправдаться».
Сон был очень яркий, подробный. Проснувшись, я долгое время находился в уверенности, что это все произошло наяву. Странное состояние. И знаю, что сон, но в то же время не могу отнестись к случившемуся, как к тому, что это приснилось. Я ощущал себя мерзавцем, подлецом, я не знал, как буду смотреть Леониду в глаза. И не знал, как от этих гадостных ощущений отделаться. Рассказать о том, что снилось Леониду накануне его свадьбы с Бландиной я не мог, хотя, казалось бы, между нами и не существовало тайн и запретных тем. Вот только по одному этому можете судить, насколько потряс меня этот сон. А рассказать, очиститься, покаяться хотелось. Мне бы в церковь сходить, в Храм, но я тогда еще от этого был далек. И я решил рассказать о своем сне Толе.
Толя выслушал меня и упрекнул:
— Ты это зачем мне такие сны рассказываешь? Не надо. Больше не рассказывай.
Но на мою просьбу не передавать услышанное Леониду, поклялся молчать.
Вскоре ко мне подошел Леонид и на полном серьезе, так сказать, от чистого сердца, предложил рандеву с Бландиной.
— Что ты, как можно, — покраснел я и, отвернувшись, ушел прочь. А дальше, приготовьтесь, начинается сентиментальность, сопливо-слезные дела. Ушел я прочь, чтобы не расплакаться. Конечно, на такое благородство, на такой поступок, решиться мог только Леонид.
Я ставил себя на его место и рассуждал, будучи Леонидом, так: «Я сделал Димке много зла, пусть непреднамеренного, но все же… Я никогда не прощу себя за то. что разлучил его с Хильдой, что растоптал его любовь. Да, я люблю Бландину, люблю ее сильнее жизни, и у нас уже назначен день свадьбы, но ради Димки, ради друга, я согласен отступиться от своего счастья. Быть может, это станет маленьким извинением за то большое зло, в котором перед ним я виноват».
Так или почти что так должен был рассуждать Леонид, услышавший от Толи о моем сне и решивший предложить мне свою невесту, чуть ли не накануне свадьбы (о том, что к свадьбе они готовятся, доходили слухи и от Фелицаты Трифоновны и от Азаруева). Да и Толя, с которого я брал клятву о молчании, понял все по-своему, то есть, что сна не было, но я через него хочу передать Леониду о том, что страсть моя не прошла, и я до сих пор очень люблю Бландину. И, говоря «Нашел, кому такие сны рассказывать», он подразумевал: «Нашел, кого в таких делах выбирать поверенным. Того, кто от женщины отказался сознательно, выбрав высшую форму существования».
Убежав от Леонида, я зашел в музыкальную школу, находящуюся прямо за зданием ГИТИСа, ходил по сгоревшим ее коридорам и думал в тишине о том, какой я на самом деле жалкий и ничтожный, и какие у меня благородные, жертвенные друзья. Мне хотелось рассказать обо всем этом Саломее, но я почему-то боялся, что она меня теперь до конца не поймет. Там, в деревне, летом, она бы поняла, а теперь такой уверенности во мне не было. И все же я решил, что верну прошедший июль, верну те отношения, какие были. За свою любовь надо бороться. Обязательно надо бороться, а не находиться в роли постороннего наблюдателя.
В тот же день в институте, я узнал, что Леонид женится, и позвонил, чтобы поздравить.
— Рад за тебя. Женитьба, как сказал Толстой, по своему значению в жизни человека самый важный шаг после смерти. Но так как смерть не в человеческой власти, следовательно,
— Димон… Ты не перестаешь меня удивлять. Ты либо святой… Я-то думал, ты меня убьешь, возненавидишь… Постой. Ты, наверное, думаешь, что я на Бландине женюсь?
— А на ком же? Неужели на Спиридоновой?
— Нет. Не на Спиридоновой. Мою невесту зовут Саломеей. Саломеей Сергеевной Зотовой.
Слова его прозвучали глухо и безнадежно, как приговор чрезвычайки: «Привести в исполнение сразу же по прочтении». Я осторожно положил трубку на рычажки, затем мне показалось, что Леонид еще что-то говорит, я поднял ее снова, но там уже были гудки. «Как? Каким образом? — задавался я этим вопросом, — Они же впервые увиделись на дне рождения Гриши Галустяна. Впрочем, этого следовало ожидать. Она изменилась после Италии, стала совершенно другой. Там, на чердаке, пахнущем свежими еловыми досками, под шум дождя все было иначе. Там мы купались в озерах наших глаз, переполненных светом любви, и как единая душа, летали над горами и равнинами наших тел. Это было то самое остановившееся мгновение, которое сравнивают с вечностью, тот волшебный мир, в котором на глазах растут и распускаются цветы, в котором птицы поют даже зимой, а солнце светит даже ночью, так как ни ночей, ни зим в том мире нет, и ангелы спускаются с небес взглянуть на смертных, уподобившихся им, поднявшихся над мелочным, житейским и плавающих в океане света людей.
И уехала она вся сияющая и писала письма (на почтамт «до востребования»), что все удивляются, глядя на нее и говорят: «Счастливая». А я улыбаюсь, не в силах скрывать свои чувства и все думаю: «Почему именно я? Почему именно мне так повезло?». Да, такой она уехала, такой она там была. Из Италии вернулась уже чужая, словно ее там подменили. Стала еще привлекательнее, все смотрели, все заглядывались на нее. Но это была уже не она. Не та, к которой я привык, чей светлый образ носил в своем сердце. Стала ходить по дорогим магазинам.
— Я поругалась с мамой. Она узнала цену кофточки и говорит, что могла купить точно такую, но на порядок дешевле. Как она не поймет, что у меня совершенно другой статус, что я вышла на более высокий уровень? А она все тянет назад, в «совок».
Ну, и конечно, я рядом с такой «жар-птицей» выглядел просто оборванцем. Я стеснялся сам себя, гримасы мои были жалкими, раболепными, я всем видом своим просил у нее пощады, просил не водить меня по этим дорогим магазинам, просил не позорить меня. Я ощущал себя тем самым архангельским родственником, которого мы таскали за собой из милости. Пришла моя очередь занять его место. И дома она вела себя безобразно. При матери стелить постель и в ванную в одном халате. А что творилось там, на новой кровати, застеленной шелковым бельем! Все старалась смотреть не в глаза, а в зеркало, как выглядим со стороны. Была уже не моя, а чужая. Была уже где-то далеко, а не со мной. Предлагала эксперименты, мази, якобы усиливающие чувствительность тела, средства, удесятеряющие желание. А я страдал, неужели, думаю, не видит, не чувствует, что она мне дорога и желанна и без всякой этой шелухи в коробочках и баночках. Не видела, не чувствовала уже. «Отвыкла от тебя», — вырвалось у нее, как только наши тела соприкоснулись. Стала отворачиваться в тот момент, когда я искал ее губы своими. А когда я задал ей, как казалось, риторический вопрос: «Скажи, я тебе нравлюсь?» последовал довольно искренний ответ: «Не знаю». У меня внутри так все и оборвалось. Я, задавая ей этот вопрос, внутренне объяснялся в любви. Любой, самый черствый и глухой человек, услышал бы мое «Я люблю», а она не услышала. Она в ответ на мое «люблю» сказала «А я тебя не люблю». Но я пропустил это мимо ушей, не придал значения, слишком велико было желание насладиться телом. Столь прекрасным и доступным для меня на тот момент. Мне бы тогда уже остановиться, сообразить, понять. Но все продолжалось, словно по накатанной стезе. Мы, как нанятые проститутки, выполняли то, что от нас требовали наши невидимые наниматели, наблюдавшие за нами в глазки, вделанные в стены. Наверное, поэтому мне было плохо после той нашей встречи. Потом я забыл о дурных ощущениях и плохом впечатлении, жил воспоминаниями и надеждами тех деревенских дней. Но вот оно все разрешилось, выплыло.