Человек
Шрифт:
Летом следующего года обещал я Андрею Сергеевичу с Саломеей в гости приехать, обещал Матвею приехать в Каунас, к Постникову Сане грозился в Архангельск нагрянуть. Саня, собственно, не столько к себе звал, как в Маселгу, посмотреть на торжество рук человеческих. Там, в этой деревне, восемь рубленых храмов. Я увидел фотографии и загорелся. У нас Кижи превозносят до небес, а там восемь таких Кижи. И адрес наизусть запомнил:
Архангельская область
Каргопольский район
Деревня Маселга
С Ярославского вокзала до станции Няндома, от Няндомы до Каргополя, там до деревни Лёкшмозеро, а уж оттуда и до Маселги рукой подать.
Теперь Леонид
Признаюсь, что после первого шока я даже испытал какое-то облегчение, тут много причин. Сам я, конечно, от нее никогда бы не смог отказаться, был бы как раб, послушен ей во всем. Я хоть и не Иоанн Креститель, а Дмитрий Крестников, но надо мной довлели все эти библейские картины, образы, где отсеченную голову на блюде Саломея матери своей передает, а та на полотне у Кипренского сидит и равнодушно смотрит на эту голову. Называйте мнительным, называйте, кем хотите, но и это было, как пресс.
Потом, конечно, мы из разных социальных сред, слоев, ниш, как угодно. Она выросла в другой обстановке, и это заметно сказывалось на отношениях. Мне тянуться туда не хотелось, и дорога у меня была своя, совершенно в другую сторону направленная. И на самом деле я часто думал о том, что Саломее хорошо бы выйти замуж за Леонида, а Леониду жениться на Саломее. Так и вышло, словно кто-то подслушал и тайные мысли мои воплотил в жизнь. Им вдвоем будет хорошо, они вдвоем непременно должны быть счастливы.
Леонид, конечно, очень переживал, поэтому-то Бландину мне и хотел предложить. И Саломея, наверное, очень сильно переживает. Надо будет позвонить, успокоить их, снять камень с их сердец. Так думал я, так размышлял.
Я позвонил Леониду, Савелий Трифонович сказал, что он у невесты. Я позвонил Саломее, она, наверное, впервые за месяц подняла телефонную трубку сама.
Еще до того, как я смог ей что-то сказать или попросить к телефону Леонида, она тихо и умиротворенно сказала:
— Димка, помнишь ту встречу в городе у метро? Я была без зонта. Ты прости меня, я тебя обманула. Я тогда ночевала не у подруги.
Все внутри у меня так и похолодело. Сердце остановилось. Вместо того, чтобы сказать ей и Леониду те успокоительные слова, которые сказать намеревался, я самым постыдным образом, в голос подскуливая, стал плакать и при этом не клал трубку, как могло бы показаться, именно для того, чтобы этот плач мой и скулеж слышали на другом конце провода и страдали.
Саломея, услышав мой позорный плач, стала судорожно что-то говорить о том, что я навсегда останусь в ее памяти, как первая любовь, как первый мужчина, как самый верный и преданный друг.
Я, наконец, нашел силы повесить трубку. Все оказалось гораздо серьезнее до того, что просто физически сделалось плохо. Схватившись за телефонный аппарат, я какое-то время стоял, качаясь, приходя в себя, после чего опустился на корточки. А звонил из телефонной будки, где просидел не знамо сколько, не то три минуты, не то три часа. Люди, желавшие позвонить, открывали дверцу, говорили мне что-то, я их слышал, но понимать не понимал, то есть ясно было, что они желают воспользоваться телефоном, но идти им навстречу, освобождать помещение телефонной будки я не собирался.
Оказывается, я привык к той мысли, что Саломея — моя невеста, что я — ее жених. Оказывается, привык я к ее родне, к ее квартире, к кровати, к зеркалу на стене, к шелковому постельному белью и, как это ни подло, привык к мысли о том, что будет у меня московская прописка. Все это стало частью меня. И вот эту мою часть, живой кусок плоти из меня взяли да
Я припомнил слова, сказанные у нас за спиной: «Это фламинго, не нам, слесарям промасленным, чета». И подумал: «А ведь она действительно из другого мира». Спит всегда на свежих простынях, на одну и ту же два раза к ряду не ляжет. Каждый день на ней новый наряд. А я рваные носки в общественном туалете меняю (был такой эпизод, пригласила к себе, а на мне носки рваные, в кармане новые, зашел в туалет, поменял), не знаю, с каким соусом какое мясо есть. Да, я был слесарем, слесарем и остался. Я подсмеивался над Перцелем, считая, что она и Яша принадлежат к разным социальным группам. Как же я в этот момент был самонадеян. Ведь я же в той самой социальной группе, что и Яша. На что же я надеялся? На свой немыслимый талант, на любовь? Талант я свой зарыл в землю ради нее, думал, оценит такую жертву. Она не только не оценила, но даже поставила мне это в вину. А любовь? Любовь нас не только не уровняла, а наоборот, только увеличила пропасть между нами, показала всю абсурдность, всю невозможность этой затеи находиться рядом.
Снился мне как-то, еще задолго до этого известия сон. Сон-кошмар. Сон бедного человека, влюбленного в богатую девушку. Пришли мы в этом сне с Саломеей в ресторан. Сели за столик. Я и во сне не забывал про то, что бедный, заказал официанту два крохотных бутерброда (в том ресторане, в зависимости от размера бутерброда варьировалась и цена) и все. Сидели мы, слушали музыку, музыка звучала легкая, красивая, как раз для медленного танца. Мы скушали крохотные бутербродики и я пригласил Саломею танцевать. И тут появился официант и протянул мне счет. А на этом крохотном листочке, предъявленном к оплате, чего только нет, а точнее, бутербродов только и не было, а всего остального было в избытке. Было десять бутылок шампанского, и икра, и устрицы, и жареный фазан. И астрономическая сумма, разумеется. У меня от стыда, обиды, беспомощности слезы просто градом посыпались. Я, попирая все правила приличия, стал кричать и ругаться матом. Казалось, все видели, что мы съели только два микроскопических бутерброда, но официант был невозмутим. Он чувствовал себя правым, подозвал метрдотеля, тот, в свою очередь пригласил к себе на помощь каких-то крепких ребят, которые взяли меня за руки и за ноги и потащили прочь из ресторана. Я оглянулся, посмотрел на Саломею. Она уже с кем-то танцевала и не замечала, а быть может, и не желала замечать того, что меня вышвыривают. Казалось бы, надо только радоваться, что она не стала свидетелем моего позора, но мне отчего-то такая концовка сна показалась более горькой и более обидной. Целый день после этого сна я в себя прийти не мог и уж конечно, не стал пересказывать сон Саломее. Точно так все в жизни и случилось.
После того, как с неразгибающимися ногами я, все же выбрался из телефонной будки, пошел к Толе Коптеву. Хорошо, когда есть к кому пойти, кто выслушает, посочувствует. Ведь в наших жизненных ситуациях человеку самое главное выговориться, прожить какое-то время в новом качестве, привыкнуть к мысли, что началась новая полоса в жизни.
Толя мне обрадовался. Заварил свежего чая и в тот момент, когда я размешивал ложечкой сахар в стакане, он, без всяких предисловий огорошил: