Чемодан. Вокзал. Россия

Серенков Антон

– Так разве делают еще?

– Не знаю. Это ты мне скажи, кто из нас нормальной жизнью жил.

Мои постоянные уверения, что бедняки за границей вели, в сущности, такую же жизнь, что и советские граждане, пролетали мимо ее ушей. Она упивалась постоянной возможностью сверять свои почерпнутые из книг знания с моими наблюдениями. Когда я имел неосторожность сказать про кого-то «и вот этот господин…», она тут же меня перебивала: «Господин, ого! Скажи еще раз – господин». Приходилось повторять этого «господина» иногда по десять раз подряд.

–

Расскажи, как учился в гимназии.

– Да сто раз уже рассказывал, сколько можно.

– А ты в сто первый. Как вот называется по-русски такое помещение, где ученики спят? Дортуар?

– Какой еще дортуар, я дома жил.

– А эти, спектакли любительские, у вас их тоже ставили?

– Ты уже в кучу все валишь. Богатые, наверное, ставили, а у нас еле на кухарку деньги были.

– Кухарку! Ну и как, барчук, было у вас с ней чего?

– Ей было лет 60. Как язык только поворачивается такое говорить.

– Не думай, что я такая уж невинная. Я первым делом, как от родителей съехала, купила по объявлению эту вашу книгу и все внимательно прочла.

– Что за книга?

Она с жаром прошептала мне на ухо.

– Кто это?

– С ума сошел? Это же знаменитейший в эмиграции роман!

– Первый раз слышу. Что же там пишут?

– Да всякое.

– Угу.

– Ну, допустим, дама сидит и вспоминает, как ее пожилой любовник целовал ее повсюду.

– Хм-хм.

– Я что, я только читала. Еще она там все время в ватерклозете сидит. У вас правда там туалет ватерклозетом называют?

– Да нет, конечно.

– А как называют?

– Туалет.

– Опять ложь, выходит. А мой комендант знаешь как туалет называл?

– Ну?

– Локус. Это «место» по-латыни. Ну и вот, та женщина, значит, сидит на унитазе и говорит, что надо женщине осадить мужчину и поменяться с ним местами.

– То есть мужчина должен в ватерклозете сидеть?

– Не придуривайся.

– Ну и ну. Это, значит, барышни сейчас такое читают?

– Пока живешь барышней, и не такое зачитаешь. Моя Ульяна Сергевна говорит, что невинность переоценена.

– А это-то кто?

– Начальница моя, сколько ж можно повторять. Она сейчас бросила своего офицера и крутит с нашим завхозом, а офицер только зубами скрежещет. Ну чисто роман.

Из книг она узнала, что диванные валики называются обюссоны, и упорно так называла единственный имевшийся у нее засаленный и протертый валик, который лежал на старом продавленном кресле.

– Так. А вот еще хотела спросить: ты финики ел?

– Ну ел.

– И как?

– Ну вкусно.

– Я так и думала. А вот когда говорят «напиться кофе», это же помереть, как смешно.

– Да кто так говорит-то?

– Ну в книгах.

– Разве что.

– Как по-твоему, вот когда пишут «поджать ногу», это как выглядит?

Я показал.

– А вот когда целуют руку на сгибе у локтя, это как?

Я снова показал.

– Ну как колени целуют, тебе точно неоткуда знать.

Я знал.

Я целовал

ее голую грудь, ребро, еще ребро, впадинку между ребер, мягкий горячий живот и дальше, все как в этой дурацкой книге. Мы валялись, ели в постели и болтали часами.

Подростком Лида мечтала, что ее украдет белогвардеец-диверсант. Советская реальность не подарила ей ни одной самой завалящей фантазии: ни разу не слышал от нее ни про комиссара со шрамом на щеке, ни про полярника с грубыми обветренными руками, ни хотя бы про какого-нибудь физкультурника с голым торсом.

– Или мечтала, что я медсестра на войне, а какой-нибудь милый солдатик лежит на столе, все смотрит на меня и молчит, а потом во время операции под наркозом не сдерживается и просит руки. Бывает же такое. Пилят ему, вроде как, ключицу, а он на меня смотрит горячими глазами.

– Напомню, я не воевал.

– Ну и что что не воевал. Это вообще не про тебя история. Хватит быть таким эгоистом. Ты помнишь, кстати, прежнюю жизнь? Ну до революции.

Я напомнил ей свой возраст.

– Да что ты скучный-то такой. Ну, хорошо, хорошо, так а все-таки.

И я снова рассказывал ей все, что помнил, пока совсем не разберет сон.

Дело Венславского оказалось даже проще, чем он планировал. Высокий и жутковатый дом за годы советской власти стал меньше на два сгоревших флигеля и всю внутреннюю отделку, но стоял на месте. Все поросло лопухами, крапивой и какими-то кустами. По черной земле валялись разбросанные, с обломанными углами кирпичи. Ни клумб, ни дорожек не было и следа, и только поодаль в реденьком лесочке кучно валялись гнилые, когда-то крашенные, но уж и не разберешь, в какой цвет, доски с погнутыми гвоздями – тут, видимо, была беседка.

В деревне половина домов стояли пустые, в тех же, где кто-то жил, были какие-то не те семьи, что знал Венславский, и все были насчет поведения совершенно шелковые. Он нанял крестьян для стройки и условился, сколько заплатит, если к следующему приезду все заросли будут выкошены. Когда мы приехали через неделю, работа шла полным ходом, а трава была выкошена даже между деревьями. Из чьего-то коровника вытащили грязных и обчирканных косами чугунных львов и поставили на прежнее место на крыльце. Мое участие ограничилось тем, что одна и та же крестьянка дважды продала мне по кузовку свежих огурцов, которые я тут же, сидя в машине, большей частью и съел, на вопросы Венславского, не хочу ли их хоть сполоснуть, отвечая удивленным взглядом.

– Ну как вообще дом? – спросила меня дома Лида.

– Идеальное местечко, чтобы побыть наедине со своими мыслями. Особенно хорошо, если это мысли о самоубийстве.

– Что там, стены, что ли, кровоточат?

– Да так как-то все. Грустно. Прогуляемся, может?

Она положила босую ногу на стол и пошевелила пальцами.

– Не хочу.

– Чего это?

– Слишком жарко. И холодно.

Мы препирались так еще какое-то время, и только когда опять невозможно устали, Лида хлопнула себя по лбу и сказала: