Чемодан. Вокзал. Россия

Серенков Антон

Я показал лицом, насколько мне это неинтересно. Чуть челюсть не вывернул, зевая. На Лиду это не подействовало. Тогда я потащился через кусты в сторону перевязанного снопа соломы, который мы после общего обеда незаметно унесли от дома в расчете на то, что сможем на нем в одиночестве посидеть в лесочке. Куковала кукушка, стоял сладкий земляной запах. Я задел какую-то ветку, и она совершенно непропорционально моим усилиям ужасно заскрипела. Детские голоса оборвались, а затем возобновились:

– Стой! Держи его! Тпру!

Только я уселся, как из кустов вылетел счастливый и весь ходящий ходуном своим небольшим телом щенок. Он оперся лапами мне на колени и принялся ловить зубами пальцы. Чтобы чем-то его занять, я сунул ему мизинец за щеку, и он тут же принялся его небольно жевать.

–

Это мой щенок, – сообщила мне заявившаяся следом дочка Венславского.

За ней замерли, очевидно, смутившиеся от присутствия незванных взрослых мальчики.

– Ну, господин мальчик, пожалуйте сюда, – подбодрила того, который был в костюмчике матроса, Лида, после чего все дети, включая девочку со щенком на руках, ничего не говоря, направились по дорожке обратно к дому.

– А ты, когда маленький был, ходил в матроске? А? Чего бурчишь?

– Говорю, не помню.

– А неплохо отмахали. Что ж ты рассказывал, что тут все развалено.

– Это все за два месяца сделали. Я когда был, тут только крапива росла.

– На какие вообще все это деньжища?

– Венславский вроде маклером работает.

– А что это?

– Ну на бирже какие-то дела крутит. Да я сам не разбираюсь, чего ты у меня спрашиваешь.

– А полы воском у них натерты, что ли, не пойму?

– Почему воском, обычные полы.

– Нет, думаешь? Ну жаль. Думала, хоть посмотрю, как этот воск выглядит.

Мы бы еще долго так разговаривали, но тут как раз появился Венславский.

– Вот вы где. Хорошо спрятались. Идемте на реку кататься.

На нем был какой-то непостижимо роскошный легкий костюм, который, готов спорить, восточнее Варшавы только он и носил. Пиджак он причем уже где-то скинул и теперь рассекал в выглаженной рубашке с лихо закасанными рукавами. Он выглядел, будто вышел поиграть в теннис или гольф, а не собрал на выходные полуголодных нищих в военном тылу. Бог знает, как ему удавалось носить все это, не только не раздражая окружающих, а наоборот – рядом с ним я и сам старался приосаниться. Мы пошли по будто из книги взятой запущенной темной аллее, на Лиде было легкое платье, и даже мой старый пиджак казался мне чем-то вполне изящным.

Над озером носились счастливые ласточки и чего-то свое чирикали. Кататься на этой проклятой лодке тоже оказалось приятно. Шум десятка галдящих людей скрадывался плеском весел. На островке в пятнадцати минутах от пристани уже было приготовлено место для пикника. Лида хохотала вместе с каким-то сотрудником комендатуры над их общим знакомым. Генрих Карлович из абтейлюнга пропаганды зачем-то закасал штанины и стоял по колено в воде, то и дело поднимая в разные стороны руки. Дети, помирая со смеху, таскали по берегу резинового надувного негра. Я жевал бутерброды и щурился от солнца. Брандт, Навроцкий и жена Венславского – маленькая курчавая шатенка с черными глазами и растерянной улыбкой, только пару дней как приехавшая с детьми из Берлина, – безуспешно пытались проиграть в карты неизвестной мне толстухе, которую с мужем позвали, кажется, только потому, что у них был ребенок одного с именинницей возраста. Муж толстухи сидел рядом с совершенно красным лицом и вежливо смеялся. Сам Венславский без всякой видимой системы подсаживался то и дело к гостям, едва видел, что кто-то скучает.

– Как делишки? – спросил он у меня.

– Чудно.

– Чудно.

Он принялся возиться с сигаретой, и я, чтобы что-то сказать, спросил, неужели у них с женой совсем не осталось родственников – почти всех гостей я знал.

– Ну уж не осталось. У Иры в Берлине две сестры безвылазно сидят и мать. И кузенов на полк наберется. Только сюда ехать дураков нет, конечно.

Он рассеянно сунул сигарету в рот зажженным концом, и я почему-то постеснялся спрашивать о его собственной родне. Он похлопал меня по спине и пошел дальше. Генрих Карлович выбрался на берег, схватил пробегавшую мимо дочку Венславского и принялся крутить ее над головой. Ребенок залился смехом и визгом. Лида подсела ко мне с куском арбуза и принялась сплевывать семечки через мое плечо. Жена Венславского красиво потянулась на фоне начинающего садиться солнца и предложила всем плыть обратно.

В доме было прохладно

и прямо с порога уютно разило жареным луком.

– Я уж думала, у них и тут какой-нибудь лавандой пахнуть будет, – с облегчением сказала Лида.

Старый дощатый пол был недавно выкрашен, в гостиной был постелен купленный Венславским у ростовщиков огромный ковер. На своих местах стояли диван, кресла, столики, радиоаппарат и пианино. В стене без окон был камин, который Венславский начинил бумагой и дровами, а затем, как будто так и надо, растопил. В столовой имелся большой стол, стеклянный шкаф с посудой и вполне целые стулья. На кухне возилась нанятая в городе кухарка. Все дверныеручки были отполированы, а наверху, в кабинете Венславского, имелся не бутафорский, хоть пока и не подключенный к общей сети телефон. В комнате, которая не была ни столовой, ни гостиной, и название которой еще в первый наш визит мне не смог сообщить даже сам Венславский, стоял бильярдный стол.

– Так это бильярдная, – сказал я ему, когда увидел комнату. Венславский, как сейчас помню, благодарно пожал мне руку.

Венславская повела укладывать младших детей спать, а мужчины, потирая руки, направились в бильярдную. Когда я тихо вышел обратно, я заметил, что старший сын Венславских задумчиво водит пальцем по слою пыли на пианино. Увидев меня, он быстро стер надпись и пошел наверх спать. Откуда, черт возьми, за два месяца успел появиться слой пыли? Скажи мне, что весь дом с его жильцами и внутренностями был перенесен в наше время из далекого прошлого каким-то жестоким волшебником, я бы поверил в это скорее, чем в реально случившееся на моих глазах его преображение.

Самые пришибленные из взрослых перед сном собрались у камина. Венславская, уступая расспросам жены красномордого гостя, и попутно подливая всем чай, и поправляя на принесенной с кухни резной табуреточке тарелку с печеньем, рассказала о себе. Прежде я знал о ней только, что она состояла в комиссии по борьбе с завшивленностью, но после всего увиденного за день рассказу особо не удивился. Она родилась в семье русских немцев в Риге. Папа был коренной рижанин — там окончил и гимназию, классическую Александровскую, на выпускном акте декламировал по-гречески. Мама тоже была какой-то неправдоподобной, но я не запомнил точно. Из-за войны отец, не успевший вовремя вернуться из деловой поездки, остался в Германии. Они с матерью и сестрами были вынуждены бросить дом в прифронтовой полосе и жить у родственников. Однако эти лишения позволили избежать будущих: когда сначала большевики, а потом латыши стали отбирать собственность немцев, отец уже успел перенести большую часть своих операций в Германию. Дела пошли в гору, они опять поселились в богатом доме и ни в чем себе не отказывали. Венславского она повстречала на литературном вечере в конце 20-х, они влюбились и быстро поженились. Лида сидела с таким видом, как будто слушает такие истории по пять на дню, но я знал, что теперь на бог знает какое время у нее только и будет разговоров, что о сказочной, упоительной, невероятной паре Венславских. Днем, впервые увидев Венславскую, она свирепо зашипела мне на ухо: «Ты знал, что она такая красивая?!» – а теперь изо всех сил делала вид, что и сама это сто лет знала и вообще считала ее за самого обыкновенного человека.

Наконец хозяйка рассказала решительно все до конца, поднялась и взяла пустые тарелку и чайничек.

– Ну, а теперь пойдемте уже спать.

Все зашевелились, но почему-то только толстуха решила при этом что-то говорить. Она принялась бессвязно нахваливать дом и чем дальше говорила, тем улыбка Венславской становилась менее естественной. Договорилась до того, что была уверена по приезде найти где-нибудь в кустах разложившийся труп какой-нибудь жертвы революции или уж, во всяком случае, рядок могил на месте цветочной клумбы. Брандт, все это время молча сидевший за пианино, молча тягавший еду из тарелки, которую сам себе поставил на крышке, и лишь изредка тихонько, будто не обращал ни на кого внимания, жирными, надо полагать, пальцами наигрывавший что-то мрачное, громко отодвинул стул и лениво проговорил, что все это, возможно, убрали прямо перед нашим приездом. Венславская вдруг совершенно переменилась лицом и как будто совсем серьезно спросила у него: