Черная Ганьча
Шрифт:
Суров хотел оборвать весь этот разговор, но она тесно прижалась к нему плечом.
За время разлуки что-то в Вере переменилось, и он не мог уловить - что. То ли стала женственнее, то ли немного кокетничала, искусно скрывая наигранность. Ее ласка ему туманила голову, он, не привыкший к таким откровениям, со всех сил сдерживал чувства и даже тихонько от нее отстранился, но так, чтобы не обидеть.
От Веры не ускользнуло его состояние:
– Не можешь простить мое бегство, да, Юра? И считаешь, что я, выйдя замуж за пограничника,
– Чего ты хочешь, Вера?
– Он сел, поджав под себя ноги.
– Жить, а не прозябать в глуши.
– У тебя нет другой темы?
– С любовником можно говорить о всяких милых глупостях, дурачиться и дурачить его. А с мужем, пойми меня, пожалуйста, надо начистоту, откровенно.
– Сию минуту?
– Юра, не своди все к шутке. Это очень серьезно... Серьезнее, чем ты думаешь.
– Тогда тем более здесь не самое удобное место. У меня впереди еще тридцать суток отпуска, не считая времени на дорогу. Наговоримся, выясним отношения. И если ты сочтешь, что наши дороги должны разминуться, - изволь.
– Что?
– Вера повернулась к нему, в ее широко раскрытых черных глазах застыло удивление.
– Ты меня не любишь, Юра?
– спросила шепотом.
– Выдумка.
– Когда любят, я думаю, такими словами не бросаются.
– Тебе кажется, если любишь, надо об этом орать на всех перекрестках, прыгать без парашюта с пятого этажа и по первому зову любимой бросаться очертя голову? Верочка, мы с тобою десять лет вместе. Тебя природа не обделила наблюдательностью - успела меня изучить, знаешь характер, натуру. У него сошлись брови над переносицей.
Вера знала: не к добру, однако не торопилась оборвать неприятный ему разговор.
– Ты считаешься только со своими желаниями, - сказала упрямо.
– С необходимостью.
– Не поправляй меня, знаю, что говорю.
– Я - военный человек и живу не там, где хочет жена, а где прикажут. Если ты этого не можешь понять, то я никогда не сумею тебя убедить в своей правоте.
Замолчал, потому что Мишка подошел к ним, изменившийся в лице, серьезный, с тою же, как у отца, едва заметной складочкой между бровями. Сурову он напомнил полузабытого Мишку-солдатика, жившего делами заставы.
– Ругаются, ругаются...
– сказал он, сморщив нос, будто готовый заплакать.
Суров привлек его к себе:
– Ты что, Мишук, не в духе?
– Ты сам не в духе, - парировал Мишка. Обернулся к матери и сказал с укоризной: - Дедушка что говорил? А ну скажи, мама.
Вера вспыхнула до самых ушей, они у нее стали малиновыми:
– Учи уроки.
– Выучил... Дедушка миллион раз говорил, что...
– Миша! Сколько тебя учить, чтобы ты не вмешивался в разговор старших!.. Молчи, паршивец.
– Вера шлепнула его по руке.
У Мишки от обиды исказилось лицо.
– Все равно скажу: деда велел ехать всем на границу. Деда,
Суров приподнял Мишку со своих колен, поставил на ноги.
– Фискалить стыдно!
– сказал строго.
– Чтоб я от тебя такого не слышал больше. Никогда.
Солнце стало здорово припекать. Мишка, успокоившись, вскоре уснул. Суров подумал, что сын уснул не ко времени - пора им собираться в обратный путь, а там - в школу. Сказал об этом Вере.
– Пускай поспит полчасика. Успеем.
Почти каждый день они втроем уезжали на пляж. Суров успел загореть дочерна, выглядел отдохнувшим и часто ловил на себе любопытные взгляды купальщиц, влюбленный взор Веры. Ни он, ни Вера к разговору об увольнении больше не возвращались, между ними установился дух понимания. Вера окружала его неназойливой заботой, он старался платить ей внимательной лаской и делал это с удовольствием. Жена радовалась его маленьким подаркам, вроде флакона духов или заварного пирожного со стаканом фруктовой воды. Ровно в полдень Суров провожал семью до остановки трамвая, вечером возвращался с пляжа, занимался с Мишкой или играл с Константином Петровичем в шахматы, неизменно ему проигрывая. Часто все вместе ходили в кино, возвращаясь домой, пили чай с вареньем.
Рано утром Суров уезжал к морю. Миша еще спал, и его не будили. Вера с ним приезжала потом, после завтрака.
В доме установилась видимость покоя и счастья. Суров понимал, что она иллюзорна и непрочна, держится лишь потому, что и он и Вера обходят стороной острые углы, оставляя самое тяжелое на "потом". И оба понимали, что эта их недомолвленность когда-нибудь, в ближайшие несколько дней, заявит о себе во весь голос, и ни ему, ни ей не уйти от решения трудной для обоих задачи.
А пока шло как шло.
Безмятежно жилось одному Мишке. Окруженный вниманием, лаской, каждый день бывая у моря, он за последние две недели преобразился - редко хмурился, окреп. И все тянулся к отцу.
Однажды Суров надел военную форму, и Мишка попросил его пойти прогуляться.
– Похвастать перед мальчишками?
– спросил Суров.
– Очень нужно, - пожал Мишка плечами.
– У Витьки - папа капитан дальнего плавания, у Вовика - летчик, а Олюшкин папа - ударник коммунистического труда, его портрет висит на бульваре.
Суров не ожидал, что сын так ответит - как взрослый.
– Мало гулял сегодня?
– Нужно, - серьезно ответил Мишка.
– Деловой разговор?
– Угу.
Вышли на Старо-Портофранковскую. Горели уличные фонари. Мишка шагал, заложив руки за спину, копируя отца и стараясь идти с ним в ногу. Молчал. Суров ждал, не торопил, искоса поглядывал на сына, с тревогой чувствуя, что Мишка неспроста затеял прогулку. Улица была пустынна, редкие прохожие с любопытством поглядывали на молча шествующих офицера в пограничной форме и мальчика.