Черная Ганьча
Шрифт:
– Уж не завели ли вы легкий романчик в городе?.. Грусть и вы, мой суровый капитан, несовместимые вещи.
Суров погладил ее загорелую руку:
– Ты допускаешь, что после тебя мне может понадобиться другая? Плохо ты себя ценишь, Веруня.
– Кто вас, мужчин, разберет! А ты у меня еще и красивый к тому же. Помнишь Инку? До сих пор прохода не дает - пригласи в гости, и никаких.
– Позвала б. Что случится?
– Чтоб я собственного мужа сводила с какой-то брандахлысткой! За кого ты меня принимаешь, Суров?
Так, пустословя,
– Ты даже не спросишь, когда мой поезд.
– Завтра. Ты же сказал. Я наводила справки, и мне ответили, что в 12.30 отправление.
Суров поднялся с диванчика, стал перед женой, положил ей руки на плечи:
– Пора возвращаться... Всем!
Она быстро встала, мягко сняла с плеч его руки, своей ладошкой прикрыла ему рот:
– Помолчи, Юра.
– Месяц молчим. Скоро месяц, - поправился он.
– Прошу тебя.
– Изволь.
– Фи, не люблю зто словцо. У папы позаимствовал.
Он промолчал, принялся ходить взад-вперед. Вера вышла на кухню, гремела кухонной посудой. От нечего делать Суров принялся рассматривать уже знакомые этюды на стене. Появилось несколько новых. Особое внимание вызывал один море, пляж, узкая полоса галечника с нависающим выступом - то самое место, где старик пил вино и которое потом они оккупировали до конца его отпуска. Этот кусочек пляжа был схвачен Верой с удивительной точностью, казалось, виден летящий воздух и слышно, как плещется море в камнях.
В таланте Вере не отказать - отличная рисовальщица, особенно ей удаются пейзажи, и всегда от них веет едва уловимой грустью. Так, стоя спиною к двери, размышлял Суров, раздираемый противоречивыми чувствами.
Пришли Константин Петрович с Мишкой. Сын был по-взрослому сумрачен. Положил ранец с книгами, снял с себя курточку и лишь потом подошел.
– Уезжаешь?
– спросил.
– Да, Мишенька, завтра. Отозвали. Я бы, конечно, еще побыл с тобой, но... служба, сынок. Потом потолкуем. Иди мой руки, будем обедать.
– Пап...
Суров вздрогнул от тихого оклика, от недетски придушенного голоса:
– Что, Миш?
– Возьми меня туда. Честное-честное, буду в школу ходить пешком, увидишь, я не надоем... Возьми, пап, а?
Мишка смотрел на него такими глазами, что у Сурова похолодело сердце. Взяв себя в руки, сказал:
– Разве тебе дедушка не говорил, что меня отзывают из отпуска? Раньше срока, ну, как тебе объяснить, чтобы ты понял?.. У меня еще неделя отдыха, а вот вызвали.
– Ну и что?
– А то, сын, что, может быть, переведут меня куда-нибудь на новый участок границы. И вдруг там ни школы близко, ни квартиры не будет. Понял?
Мишкино лицо потускнело:
– Все с папами...
Обедали с большим опозданием - в шесть. Мишка пошел гулять и долго не возвращался. Пришел со двора таким же сумрачным, каким вернулся из школы. Константин
– Не надо, деда, - сказал тихо.
Сурову было мучительно больно. Вера держалась лучше всех, пробовала шутить, ласкала сына. Мишка уклонялся от ее ласк, наскоро поел и ушел в свою комнату. Вскоре к нему ушел и Константин Петрович. Обед был скомкан.
Ранняя темнота подступила к окнам. Вера зажгла свет, повертелась перед зеркалом, вышла и снова вернулась с подкрашенными губами и припудренным носом. Сурова не покидало тягостное состояние, перед глазами стоял Мишка, сумрачный, с тоскливым недетским взглядом. Хотелось пойти к нему. Но что сказать? Где найти слова, чтобы утешить мальчишку?
– Ну ты хоть можешь не киснуть? Что с тобой, Юра?
– Вера взяла его за локоть.
– Атмосферочка, скажу я тебе, великолепнейшая, как на похоронах.
– Что ты предлагаешь?
– Вылазку в кафе. Потанцуем, на публику поглазеем. Ты будешь джентльменом и угостишь вкусненьким. Поехали, Суров.
Предложение было не из худших, во всяком случае, куда интереснее, нежели сидеть дома, прислушиваться к себе самому, втихомолку беситься от неопределенности.
– У меня десятка осталась, - признался, краснея и думая, что сейчас Вера спросит, где его деньги, а он не сможет сказать, что большую часть их отдал на строительные материалы для Холода.
– Пустяки! Трешки хватит.
– Вера беспечно рассмеялась.
– Легли на курс.
Где она подхватила это выражение, он не знал, хотя из ее уст слышал впервые. На Вере был белый гольф и черная юбка. Волосы у нее отросли, лежали на плечах, черные, слегка курчавившиеся, тускло отливая неровным блеском.
В кафе, куда они приехали спустя полчаса, играл джаз, было много свободных столиков, горели, переливаясь, неоновые огни.
Суров давно не танцевал, ощущал скованность, было неприятно, что на Веру мужчины пялят глаза - она в самом деле привлекательна, Суров это видел, но не чувствовал той приятной приподнятости, как раньше, когда она, нарядная, приезжала к нему на пляж или встречала дома. Раздражали постоянно меняющие цвет неоновые огни. Танцуя, он без конца ловил на себе завистливые взгляды. Что до Веры, то она была в своей стихии. По ее виду трудно было предположить, что в ней сейчас происходит борение чувств.
Лишь много позднее, в вагоне, Суров понял, что вылазка в кафе была маленькой Вериной хитростью, тактическим ходом: "Сравни, дескать, город и твою глушь".
Домой возвращались поздно, где-то в первом часу ночи, но, как и днем, на улицах было полно гуляющих, горели огни реклам, слышался смех. Вера шла, возбужденная танцами, тяжело опираясь на локоть Сурова. Глаза ее блестели, в них вспыхивали, отражаясь, неоновые огни световых реклам. Небо заволокло тучами. Трамваи шли редко, и Суров спешил, чтобы успеть до дождя.