Черная Ганьча
Шрифт:
На плечах старшины теперь лежала вся тяжесть работы - молодой заместитель медленно вникал в дело, всякий раз перепоручал Холоду то одно, то другое, оставив за собой проведение политических занятий и строевой подготовки, часто выезжал в тыл. Холоду казалось, что ездит он туда чаще, чем на границу. Не завел ли лейтенант деваху на стороне?
Однажды он своими сомнениями поделился с женой.
– Чого цэ тоби збандурылося!
– возмутилась Ганна Сергеевна.
– Вин же ж з своею Галкой як два голубка жывуть...
–
Галина Ипатьевна - совсем еще дитя - была на сносях. Лейтенант не позволял ей шагу ступить без него, все делал сам: стряпал, стирал.
Холод понимал, что его подозрения лишены оснований, и тем более подмывало сказать заместителю, что куда важнее изучить границу в первую очередь, а тыл - потом. И таки сказал.
– Занимайтесь своим делом, старшина, - отрезал лейтенант.
– Вопросы есть?
– Нема...
– Надо говорить "нет".
– Поздно меня переучивать, товарищ лейтенант, - обиделся Холод. Крепко обиделся.
– Насчет границы я к тому, что обстановка, сами знаете, сурьезная. Нарушителя ждем, а солдат - он солдат и есть: молодежь. Ему свои мозги не вставишь.
– Вопросов нет?
– Нема.
После того Холод к лейтенанту больше не лез с советами, тот по-прежнему ездил в тыл и, что особенно вызывало негодование старшины, - слишком запанибратски обращался с личным составом, держался с солдатами чуть ли не на равной ноге. Холод несколько раз замечал, что лейтенант заговорщически переглядывался то с Колосковым, то с Лиходеевым, умолкал или менял тему разговора, если старшина появлялся рядом с ним.
Что-то переменилось и в отношении личного состава к старшине. Что именно - Холод не мог уловить, и это его тревожило. Что до личного, тут и вовсе сплошной мрак. Два месяца минуло, как подал докладную на увольнение, а все молчат - ни тпру ни ну. И опять же, куда пойдешь с жалобой? Никуда. Кондрат Холод за всю свою службу жалоб не писал, устно их не докладывал. Разве что Ганне, когда через край перейдет, душу откроет.
– Мовчать, мовчать, - как-то поделился с женой своею тревогой.
– Осень же, бач, под носом. Может, еще одну докладную? Повторить? Твое какое мнение?
– Жалованье платят?
– Ну!
– Дело свое справно сполняешь?
– Ну!
– Под крышей живешь?
– Чого ты мене допытуешь, Ганно? Время идет, а я промежду небом и землей. Это понимать надо. При чем тут крыша, жалованье? Про завтра думаю. Место в лесничестве пустовать не может до бесконечности. Подержать, подержать и скажуть...
Ганна рукой махнула:
– Была б шыя, хомут будэ.
– И рассмеялась необидно: - А шыя, Кондраточко, в тэбэ товста, хоть в плуг запрягай.
Разве на нее рассердишься, на Ганну! Посмеялись вместе, вроде на душе полегчало.
– Скорше б Юрий Васильевич вертался.
– Приедеть. Неделя осталась... Як ты думаешь, Кондраточко,
– Кому што, а курке - просо. Захочет, привезет, мы ему не судьи. Ты, Ганно, в это дело не встревай, чужая семья - потемки.
– Ребенка жалко, - вздохнула Ганна.
– И Веру Константиновну шкода. От своего счастья сама бежит.
– Не твоя печаль. А убежит, значит, того счастья на два гроша.
– Иди ты, Кондратко, под три чорты.
Возьми ее за рубль двадцать, Ганну. Как дитя несмышленое. Хотел отругать, и рот не раскрылся: у самого нет-нет, а сжималось сердце за семью капитана. Мишка - такой пацанок, до чего чудный мальчишка!
То ли потому, что отсутствовал Суров, или же в самом деле поступили сведения, что нарушитель собрался в обратный путь, из отряда на заставу стали часто наезжать офицеры, дважды наведывался Голов с оперативным сотрудником из области, оба раза ночью, и с ходу отправлялись к границе.
– Постоянный контроль, - требовал Голов, уезжая с заставы.
– Чтоб каждую минуту, когда потребуется, могли доложить обстановку. Старшина, я больше на вас надеюсь. Лейтенант - новый человек.
Другой раз бы польстило старшине такое доверие. А после случая с Жоржем, после всех злых слов, что подполковник наговорил тогда, Холод потерял к нему интерес, слова - дрова: говори.
– Будет сполнено, товарищ подполковник.
Холод стал чаще выходить на ночные поверки. Глаза уставали от темноты, и он брал с собой кого-нибудь из старых солдат - с ними увереннее, идешь и по шагам ориентируешься, немного по памяти. Менялись с лейтенантом через ночь, и каждый раз, выходя на границу, Холод вспоминал капитана: скорее бы возвращался - при нем спокойнее, больше уверенности.
Стала одолевать дрема, притупились мысли. Холод сквозь пелену сонной одури слышал, как Ганна захлопнула книгу, звякнула крышкой кастрюли, чиркнула спичкой: готовит завтрак. Сейчас пойдет поднимать. Ганнина рука нашарит в темноте угол подушки, пальцы пробегут по глазам, носу, спустятся к усам, пощекочут под подбородком - сколько живут, так будит его, и он каждый раз с радостным трепетом ждет прикосновения ее огрубевших пальцев.
– Вставай, Кондраточко. Время - два часа.
– Уже? А я разоспался.
– Деланно зевая, сбросил с себя одеяло.
– Такой сон приверзился, Ганно!..
– Расскажи, послухаю.
– Разное бленталось, потом в кучу перемешалось, зараз и не припомню, что до чего.
Ганна, конечно же, слышала, как он без конца ворочался на скрипучей кровати, вздыхал, и потому сидела на кухне, чтоб не тревожить - жалела.
– Счастливый ты человек, Кондрат. Счастливые снов не запоминают.
– А ты?
– И я. Ничогисинько.
На кухне она ему сливала, пока умывался, подала полотенце. Ему ее было жаль - третий час ночи, а еще не ложилась, все из-за него.