Черная Ганьча
Шрифт:
– Почему ты с нами не хочешь жить?
– тихо, не поднимая глаз, спросил Мишка, остановясь у чугунной ограды какого-то дома.
Суров опешил. Мишка произнес очень страшные слова - в его устах они прозвучали именно страшно и обличительно. Сам вопрос был задан в таком тоне, что ни уйти от него, ни отделаться шуткой было нельзя. Но и ответить с тою же прямотой, с какой Мишка спросил, не мог, потому что нужно было взять вину на себя или свалить ее на Веру, Мишкину мать.
– Как тебе объяснить, Мишук?
– начал он не совсем уверенно.
– Ты уже школьник, а у нас, на границе,
– Другие могут.
– Мишка повторил чужие слова.
– Они не пограничники, другие. Или ты хочешь, чтоб папа демобилизовался?
– Что ты!
Разговора не получилось. Повернули обратно и снова до самого дома шли молча. У ворот Мишка спросил:
– Скоро бросишь нас?
– Бросают ненужную вещь, тряпку, окурок, камень. А ты мой сын. Как же я могу тебя бросить?
– Ты не любишь нас.
– Глупости.
Суров взглянул в освещенные окна Вериной квартиры и подумал, что мальчишка, как губка, впитывает в себя разговоры взрослых, что сегодня скажет об этом Вере, скажет недвусмысленно и резко. Да и пора наконец выяснить отношения - до возвращения на границу остается меньше двух недель.
Вера задержалась, ее еще не было дома. Суров отвел Мишку в квартиру и сразу же вышел на улицу встречать жену. Обычно она возвращалась с работы, идя от трамвайной остановки через скверик, пересекала Академическую и выходила прямо к своему дому.
Жену встретил в сквере в компании сослуживцев по универмагу - он уже был с ними знаком. Был там и Валерий, что-то тараторил своим картавым говорком.
– А вот и твой благовегный, Вегочка, - крикнул, первым увидя Сурова.
"И этот хлюст здесь", - с неприязнью подумал Суров.
Все к нему обернулись.
Лицо Веры мгновенно преобразилось, посветлело, она бросилась к нему:
– Юрочка...
От Веры пахло вином, но вся она лучилась от счастья, и злые слова, какие он приготовился ей сказать относительно Мишки и вообще всего, что происходило, разом потеряли значение. Вера принялась объяснять, что отмечали сегодня день рождения одного из сослуживцев, ну, по такому случаю распили две бутылки вина.
Подошли к компании, Суров поздоровался.
Крашеная лет тридцати блондинка бесстыже уставилась на него.
– Я не знала, что у Веры такой интересный муж. Верочка вас прячет от всех.
Вера обожгла ее взглядом:
– Интересный, да не про твою честь, Инна.
Компания натянуто рассмеялась. Вера, подхватив Сурова под руку, распрощалась.
– Ты в форме, - лишь сейчас обратила внимание Вера.
– Тебе к лицу, и ты в самом деле в ней выглядишь, я бы сказала, эффектно. У Инки неплохой вкус.
– Кто она?
– Понравилась? Могу познакомить.
– Вера с на игранной беспечностью рассмеялась: - Инка любит военных, не зевай.
Ему были неприятны и ее слова, и встреча с подвыпившей компанией.
– Шлюхи мне были всегда противны, - отрезал сухо.
Вера его затормошила:
–
– С какой стати? Ты стыдишься ее?
– Отвыкла, - сказала Вера, помедлив.
– Здесь спокойнее, Юрочка, а я так жажду покоя, представить себе не можешь. И чтобы ты был рядом... штатский.
– Старые песни на новый лад?
– Все те же, мой друг. Вспомню о заставе... Нет, лучше не вспоминать.
Не заметили и прошли мимо дома. От моря шел гул, там слабо светилось небо и ярко горела одинокая звезда - то зеленым, то синим огнем. В тишине шелестели сухие стручки акаций, и было слышно, как внутри них перемещаются затвердевшие зерна.
Суров потянулся за портсигаром.
Вера положила руку на его ладонь:
– Не надо, Юра. Успеешь.
Наверное, понимала его состояние - неудержно потянуло туда, на заставу, где все было близко и дорого, где оставались старшина Холод и Ганна Сергеевна, солдаты - такие разные и хорошие. Молча снял ее руку, открыл портсигар. Зажег спичку, прикуривая, и поймал на себе Верин взгляд, до удивления незнакомый.
28
Холод отдыхал перед выходом на поверку. Ганна Сергеевна засиделась на кухне допоздна: с вечера учила жену заместителя шить детское приданое. Затем, проводив соседку, читала. Поспал Холод не больше двух часов и проснулся, лежал с открытыми глазами, глядя в потолок. Всякие мысли одолевали старшину, непонятное беспокойство томило сердце. Раньше его успокаивал домашний уют: Ганна содержала квартиру в большой чистоте, следила, чтоб муж был досмотрен, накормлен. В доме пахло борщом, пирогами. И еще чебрецом - Ганна с лета запасала его, клала в гардероб, под кровать. Нынче и уют не веселил, не грел.
Неприютный октябрь рвал с деревьев листву, лес раздвинулся, посветлел, редко звучали птичьи голоса, лишь по утрам в бору пинькали синицы, ворчливо трещали сороки да противно орали сойки. На день птицы улетали кормиться ближе к жилью, на жнивье, и тогда на холодную землю, на оголенные деревья и увядшие травы ложилась тишина. Небо закрыли тяжелые тучи, все реже с высоты раздавался прощальный крик птиц, улетающих на юг.
С отъездом Сурова жизнь как бы замедлилась и притихла, будто и ее коснулось холодное дыхание осени. Старослужащие прикидывали, сколько осталось до "финиша". Счет шел на недели и дни, на количество тарелок гречневой и перловой каши, на километры дозорных троп. Сходились в сушилке, курили.
– Земеля, сколько?
– хитро подмигивая Бутенко, спрашивал Мурашко.
– Все мои.
– Сто двадцать гречневой - отдай, - шутя требовал Мурашко.
– Двести шрапнели себе оставь.
Шрапнелью называли нелюбимую перловку, она уже в горло не лезла, а ее готовили чуть ли не через день.
Солдаты прошлогоднего призыва с полным к тому основанием считали себя "стариками", стали уверенней и ждали прибытия молодых.
– Скоро салаги привалят, - важно говорили между собой и оглядывались, нет ли поблизости старшины: за "салагу" Холод не давал спуску.