Черная мантия. Анатомия российского суда

Краснокутская Любовь Васильевна

На процессе по делу о покушении на Чубайса прокурор Каверин уже не раз демонстрировал искусство ведения допроса, когда и в жестокости его не упрекнешь, — допрашиваемый человек стоит перед судом как миленький, целый и невредимый, живой и здоровый, — но замучивают его так, что выползает он из зала суда в состоянии скотины, исхлестанной бичом с вплетенной в него свинчаткой.

На заседание прибыли свидетели алиби подсудимого Ивана Миронова — соседки по дому, мать и дочь, несколько лет кряду жившие с ним на одной лестничной площадке. Первой к допросу призвали Алевтину Михайловну Кузнецову, семидесятилетнюю женщину, которая, с трудом передвигаясь, еле добрела до трибуны. Ноги почти не держали

ее, свидетельница ухватилась за край трибуны, словно за спасательный круг.

Адвокат Чепурная: «В каких взаимоотношениях Вы были с Иваном Мироновым?»

Кузнецова: «Соседи по лестничной клетке».

Чепурная: «Вы общались с Мироновым?»

Кузнецова: «Ну, как общались, что я ему подруга, что ли. Он, когда они собирались с молодежью, у меня иногда гусятницу брал».

Чепурная: «Когда последний раз Вы видели Ивана Миронова?»

Кузнецова: «17 марта 2005 года».

Чепурная: «Вы уверены в этом?»

Кузнецова кивает: «Да, и скажу почему. У меня у сына 14 марта день рождения, а он погиб в 1992 году, в двадцать шесть лет. В день его рождения каждый год моя дочь ходит в церковь. В тот раз она 14 марта пойти не смогла. По какой причине, я сейчас уже не помню. Она сказала, что пойдет в церковь 17 марта».

Чепурная: «Вы можете описать, при каких обстоятельствах Вы видели Ивана Миронова?»

Кузнецова начинает вспоминать: «Я заходила к нему в квартиру 17 марта 2005 года около 9 часов с просьбой разменять мне 500 рублей, чтобы рассчитаться за покупку. Накануне, 16 марта утром, часов в 9 — 10, я выгуливала собаку, сидела на лавочке возле дома, пока собака гуляла. Ко мне подошла женщина, похожая на цыганку, и предложила купить нитки для вязания. Она мне показала нитки красного цвета. Я сказала, что мне красные не нужны, сказала, что возьму любого цвета, кроме красного и оранжевого. Женщина сказала, что нитки стоят по восемьдесят рублей за сто грамм. Она мне сказала, что принесет нитки других цветов утром следующего дня, то есть 17 марта. Я сказала ей номер своей квартиры. Она пришла ко мне 17 марта примерно около 9 часов утра. Она позвонила, сказала, что принесла нитки. Я ей открыла, она вошла. Я взяла у нее два килограмма ниток синего и голубого цвета. У меня была тысяча рублей одной купюрой и две купюры по пятьсот рублей. У нее не оказалось сдачи с пятисот рублей. А у меня больше мелких денег не было. У дочери я не могла взять, ее в тот момент дома не было. Она ушла с утра, часов с восьми, в храм Казанской Божьей матери в Коломенском. Она вернулась только в десятом часу, сказав, что не стала до конца стоять службу, после чего пошла гулять с собакой. Поняв, что сама не смогу разменять деньги, я тут же позвонила в дверь квартиры Вани, чтобы попросить его разменять деньги. Некоторое время мне не открывали. Потом Иван открыл. Он стоял сонный, в халате, босиком. Ну, он и разменял мне деньги».

Чепурная: «А когда Ваша дочь возвратилась?»

Кузнецова: «Около десяти часов. Она не всю службу отстояла. Она пришла, а собака просилась гулять, ну, она пошла с собакой».

Чепурная: «Ваша дочь Ивана Миронова в этот день видела?»

Кузнецова: «По-моему, видела. Она говорила, что встретила Ивана с ведром, когда возвращалась с собакой».

Прокурор Каверин: «В связи с чем Вы и Ваша дочь поминаете вашего сына и брата в день его рождения, а не в день смерти?»

Кузнецова растерялась: «Мы его поминаем и в день рождения, и в день смерти».

Прокурор: «Почему Вы запомнили, что это было именно 17 марта?»

Кузнецова: «Потому что мы с ней поссорились из-за этого. Она сказала: какая тебе разница — 14-го я пойду в церковь или 17-го?»

Прокурор: «Кто и в какой день ходил поминать Вашего сына

в 2007 году?»

Вопрос показался жестоким даже судье, и она сняла его, как не относящийся к делу, но все последующие вопросы прокурора звучали с не меньшей изощренностью наследника заплечных дел мастеров.

Прокурор испытывает на прочность психическую стойкость свидетельницы: «Почему Вы сами не ходили поминать сына?»

Кузнецова беспомощно оглядывается: «Я никуда не хожу, я не могу ходить».

Прокурор: «14 марта что Вам лично помешало дойти до храма?»

Кузнецова повторяет: «Я не могу ходить, у меня артроз».

Каверин напирает: «Могли бы воспользоваться общественным транспортом».

Кузнецова оправдывается: «Я общественным транспортом не могу пользоваться, я туда не влезу».

Прокурор глумливо хмыкает: «А на такси почему не поехали?»

Кузнецова жалобно: «Я в храм по ступенькам не взберусь».

Прокурор, откровенно радуясь, что свидетельница попалась: «А как же Вы сюда добрались?»

Кузнецова спохватывается, наконец, что не подсудимая она, а свидетельница, поднимает голову и с достоинством глядит прямо в глаза мучителю: «Меня привезли, да под руки вели. И перед отъездом я сделала себе два обезболивающих укола».

Прокурор отводит взгляд: «До 17 марта Вы заходили к Миронову в квартиру?»

Кузнецова тяжко вздыхает, стоять ей уже невмоготу: «Я к нему иногда заходила деньги менять, а он ко мне заходил за гусятницей».

Прокурор приказным тоном: «Так вспомните, когда Вы заходили к нему до 17 марта и с какой целью?»

Кузнецова: «Я не помню, может, за полгода до этого. Вот Вы помните, что было год назад».

Прокурор как кнутом хлещет: «А у кого Вы меняли деньги до того, как Миронов въехал в эту квартиру?»

Кузнецова терпит: «Когда он не жил, то у его бабушки Любови Васильевны».

Прокурор снова замахивается: «А у кого Вы меняли деньги в то время, как Любовь Васильевна выехала, а Иван еще не въехал?»

Кузнецова смотрит на прокурора с изумлением: «Я что их каждый день меняю?!»

Чтобы вконец измотать слишком памятливую женщину, прокурор требует оглашения ее допроса на следствии и неторопливо оглашает абсолютно ничем не отличающиеся от нынешних ее показания. Снова начинает тяжкий невыносимый для свидетельницы допрос, как по заколдованному чертовому кругу по одним и тем же вопросам: почему запомнила 17 марта, почему сама не пошла в церковь поминать сына, сколько раз меняла у Ивана деньги, для чего, почем и зачем покупала нитки, сколько раз гуляла с собакой, сколько комнат в ее собственной квартире, слышала ли, как хлопала дверь в квартире Ивана, когда у дочери был выходной… Лишенные всякого смысла и малейшей логики обильные вопросы жестокосердого прокурора преследовали одну лишь все ту же цель — измотать и без того замученную свидетельницу, заставить ее ошибиться, оговориться, споткнуться хоть в чем-нибудь. Но бедная женщина держалась мученически стойко. Ноги болели невыносимо, руки тряслись от напряжения, лоб покрыла болезненная испарина, но она вновь и вновь повторяла то, что утверждала с самого начала еще на следствии: в утро покушения на Чубайса видела Ивана Миронова дома только что проснувшимся.

Венцом этого заплечного дознания стал в который раз заданный кнутобойцем вопрос: «А как Вы запомнили год, в котором это все случилось?»

Превозмогая боль, Алевтина Михайловна Кузнецова принялась обстоятельно объяснять давно севшим голосом: «Я сначала не помнила год, но однажды ко мне домой ночью, часов в двенадцать явился человек, представился участковым, спросил: «Где Вы были 17 марта 2005 года?» Вот тогда я и вспомнила, и на всю жизнь запомнила, что это было именно, точно в 2005-м году».