Черная шаль с красными цветами
Шрифт:
– Ты и раньше таким был, Туланов!- Голос Зильгана поднялся на обвиняющий визг.- Любил, понимаешь, чтоб на тебя спину гнули. А когда нас тут белые расстреливали… ты с городскими барышнями прохлаждался! Клешами Усть-Сысольск подметал! И теперь против линии партейной стоишь…
– Ты, Васька, насобачился слова ловить - как блох… до того ловкой! Ты поди сохой поворочай, как теперь языком! Семь годов шлялся, последняя борозда диким лесом поросла на твоем поле, а нас приехал уму-разуму учить… Ты сначала сам крестьянствовать научись. А мы поглядим, какой из тебя артельщик… Языком у нас есть кому трепать: эвон, собаки, как чужого
Зильган набрал воздуху полную грудь и, уже не глядя на Федора, широким взглядом обвел собрание:
– Слышали, товарищи? Вы слышали! Туланов прямо против колхоза выступает! И мне, секретарю партийной ячейки, сулится кулак свой показать… Я требую,- оборотился он к секретарю сельсовета,- занести эти вражеские слова в протокол.
Иван Евстольевич поднялся вслед за Федором и, перед тем как пойти к двери, сказал:
– Ты, Василь Петрович, больно-то не шуми. Ты сначала свою глупость занеси в протокол и наши справедливые слова - тоже занеси. Тебе справный мужик верно ответил. И нечего тут народ пугать. Хайло-то прикрой. Простынешь, Вася.
– Вот оно что-о… А ты, оказывается, подкулачник! Понятно! В Изъядоре целая группа контриков развелась… Но ни-че-во… И не таких скручивали… Не долго вам брыкаться осталось, кулачье. Иван Евстольевич засмеялся, потом посерьезнел:
– Слышь, Васька… Ты прозвище свое не забывай, слышь. А то как был свистун, так и остался - свистун. Одно слово - Зильган. И дед - Зильган, и отец -Зильган. Пока другие потом обливаются, ваш брат на печи лежит да посвистывает… А теперь у тебя что ни справный хозяин - то и кулак. Ты хоть дурости своей постыдись: в деревне всякий знает, кто сколько спит, а кто спину гнет… С таким прозывом, Вася, не лез бы ты в деревенские начальники,- почти ласково попросил Иван Евстольевич и вышел вслед за Федором.
Ба-альшого терпения набрался Иван, столь ласково увещевая Зильгана. Оч-чень большого. Это мужики сразу поняли. И потянулось собрание следом за настоящими хозяевами.
– Во - дурак-то,- сказал Федор Ивану Евстольичу, когда тот нагнал его на деревенской улице. Тот помолчал, потом отозвался негромко: - Дурак-то он дурак… Но ты скажи мне, Федор Михалыч… кто ж этому дурню такую силу дал? Ведь неспроста он своим галифе тут трясет… Он, дурень этакий, силу за собой чует. Кто-то, значит, настропалил Ваську, не иначе. Ишь как он хвост поднял… будто с цепи сорвался. Неспроста это, Федор, помяни мое слово - неспроста. Коли свистун в голос вошел, сила за ним. Вот что худо, Михалыч.
– Ну, Евстольич… Для того ли мы в Питере в семнадцатом бузу поднимали, чтобы такие свистуны в силу пошли? Не думаю… Власть, как ни крути, народная. Война кончилась, пора свистунов побоку… Пора по уму жить, Иван Евстольич. Хватит своих к стенке прислонять!
– Хорошо бы - по уму, Федор. Видит бог, я не против, ежели по уму. Да вот загвоздка… Хочет парень, дак он девке чего только не насулит… Не вышло бы так, Фёдор Михалыч… Власть взяли? Взяли. А теперь своя воля. Теперь-то и скажет власть, чего она от мужика хочет. И я тебе точно говорю: коли свистуны мужику грозятся, от красного-то стола - худо это. Худо.
– Да вроде нету такой приметы, Иван Евстольич,- усмехнулся Федор.- Не помню такой…
– То-то и оно, что не было такой приметы в народе. А теперь вот народилась…
Этот негромкий разговор на улице Изъядора Федор Туланов вспоминал много раз,
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
После встречи со старшим майором госбезопасности Ильей Яковлевичем Гурием сон пропал - поток прошлого обдал Федора с необыкновенной силой, и под утро он уже с трудом сдерживался, чтобы не зарыдать в голос. Сжал веки, сжал зубы, замер на нарах - словно увидел над собою скалу, качнувшуюся и готовую рухнуть, и теперь нельзя было даже мигнуть - и от такого движения воздуха скала могла подвигнуться…
В этом сжатом состоянии он и забылся часа на полтора-два, не больше. А когда прокричали «подъем!» - он открыл глаза и почувствовал свое закаменевшее тело, слипшиеся кулаки, страшное напряжение всех мышц и мускулов. Ночь миновала, скала устояла. Но - покачивалась. В голове шумело: вновь завелись те сто самоваров на длинном столе… И ожогом горела на щеке метка. «Что ж это за пацан такой был, по первому шепоту из нагана в человека пальнул, без суда, без следствия?.. Это откуда ж душегубы такие взялись?»- думал Федор о том молоденьком своем конвоире, который столь удачно попал в него на чердынской дороге, попал, да не убил вконец. Это что же вырастет из такого парнишки, если выпадет ему самому судьба остаться живым в круговерти взаимного истребления?..
Федор махал топором в сосновом бору, свежий воздух разогнал сонливость первых минут работы, и теперь он думал о молоденьком конвоире, но метка на щеке горела, не утихала - и горела она о детях: как они там, да из них-то кто вырастет без близкого отца? Вот была боль сердца, с которой совладать Федор никак не мог. Потом мысли его переключились на начальника лагеря гражданина Гурия, давнего знакомца. И Федор пытался себе - представить, как теперь может повернуться его лагерная судьба, после встречи с Гурием, после разговора с ним.
И так сильно он озаботился вчерашней встречей, с таким напряжением мысли и чувства старался преодолеть заслонку своего будущего, которое нынче - вот ведь!
– заключалось исключительно в старшем майоре госбезопасности… с такою силой он думал - что и в старшем майоре товарище Гурии, который находился в тот час далеко от Туланова,- возникли мысли о старом знакомце Феде, с которым бежали они по северным рекам, толкаясь шестами и упираясь веслами…
Илья Яковлевич никак не мог вспомнить: какой такой вопрос беспокоил его при виде Туланова. Какой вопрос он должен был бы задать Федору… очень важный вопрос, именно государственно важный, не просто так. Ну, выяснить, не стала ли судьба Туланова следствием местных перегибов в политике коллективизации - это само собой. Но это скоро не делается, тут запросы, бумаги, характеристики, проверка дела, приговора и так далее… А может, все того проще: цыц, нехай сидит и помалкивает? И будет откручивать Туланов свой срок на полную катушку. Но это ладно, это не сейчас… А вот вопрос, вопрос, в чем заключается главный вопрос к Федору Михайловичу?