Черная стая

Сословская Ольга Игоревна

Темнота пахла рыхлой землей, прелыми прошлогодними листьями и тухлой кровью. Войцех заворочался, но тяжелая когтистая лапа придавила его к сырой травяной подстилке. На лицо капнула теплая вязкая жидкость, и зловонное дыхание обдало горячей струей.

– - Лежи.

Он снова прижал человеческое тело лапой. Такое хрупкое, беспомощное, бессильное. Бесполезное. Но без него не обойтись, никак не обойтись.

– - Спи.

Мохнатый зверь улегся рядом, лениво зевнул и прикрыл глаза. Высвободиться из железных объятий,

сбежать, обрести свободу. Медленно, осторожно, тихо.

В небе, среди перистых облаков, скользили серебристые птицы. Их крылья сияли в солнечных лучах, без взмаха, без усилия паря на ветру. Или против ветра? Облака неслись навстречу птицам, и он рванулся к ним, взмывая в высокое небо, наслаждаясь невыразимым счастьем полета и обретенной свободы.

Мелькнула знакомая темная тень, ярость затопила мир, мохнатая лапа сбросила его с небес в темноту берлоги.

– - Спи.

Зверь задумчиво глядел в небо, где парили диковинные птицы. Он попытался взлететь, но цепь, приковавшая его к человеку, рванула горло, и он, задыхаясь, снова упал.

– - Раба и господина связывает одна цепь, -- пробормотал во сне Войцех и тотчас же проснулся.

– - Дурной сон?
– - заботливо спросила Линуся, утирая ему лоб смоченной в уксусе губкой.
– - Ты стонал и рычал во сне.

– - Все хорошо, родная, все хорошо, -- прошептал Войцех, уже совсем оправившийся от лихорадки, заключая ее в объятия.

Но когда он снова заснул, благодарно обнимая возлюбленную, ему опять снилось только небо и ветер.

Пан Тадеуш

В конце апреля Костюшко прибыл в Париж. Аудиенция у царя Александра словно вернула ему ненадолго былые силы, даже нога, боли в которой донимали его с самого ранения под Мацеёвицами, почти перестала беспокоить. К старику, по видимости обласканному всемогущим российским императором, потянулись посетители. Войцех и Витольд, получившие приглашение к пану Тадеушу в начале мая, столкнулись в дверях с князем Адамом Ежи Чарторыйским, бывшим министром иностранных дел при петербургском дворе, снова вернувшимся в свиту Александра после нескольких лет размолвки со своим царственным другом.

– - Его Величество, наконец, дал мне письменные обещания, -- после душевных приветствий сообщил Костюшко Мельчинскому, -- вот, читай, Витольд.

Лист почтовой бумаги с грозно нахохлившимся двуглавым орлом дрогнул в бледной руке с синими вздувшимися прожилками.

"Париж, 3 мая 1814 г.

С особым удовольствием, генерал, отвечаю на Ваше письмо. Самые сокровенные желания мои исполнились, и с помощью Всевышнего я надеюсь осуществить возрождение храброй и почтенной нации, к которой Вы принадлежите.

Я дал в этом торжественную клятву, и благосостояние польского народа всегда было предметом моих забот. Одни лишь политические обстоятельства послужили преградою к осуществлению моих намерений. Ныне препятствия эти уже не существуют, они устранены страшною, но в то же время и славною двухлетнею войною. Пройдет еще несколько времени,

и при мудром управлении поляки будут снова иметь отечество и имя, и мне будет отрадно доказать им, что человек, которого они считают своим врагом, забыв прошедшее, осуществит все их желания.

Как отрадно было бы мне, генерал, иметь Вас помощником при этих благотворных трудах. Ваше имя, Ваш характер, Ваши способности будут мне лучшею поддержкою. Примите, генерал, уверение в совершенном моем уважении.

Александр".

– - Не верю, -- покачал головой Мельчинский, -- ни единому слову не верю. Бонапарт солгал, и этот солжет. Монархам Речь Посполитая как кость в горле. Не любят они республик.

– - Поглядим, -- вздохнул Войцех, -- сейчас каждый себе союзников ищет, приглядывается, прикидывает. Вот как Европу делить начнут, тут и поглядим. Но я тоже не верю в царскую милость. Не больше, чем в королевскую. И Мединтильтас, если на то будет моя воля, под руку российского царя не отдам. Из меня в Берлине всю кровь выпили, пока я по министерствам и коллегиям бегал. А там чиновники почестнее петербургских будут. А что если царь решит вольность крестьянскую отменить? Кметы замок сожгут и правы будут. Нет, пока в Варшаве Сейм Конституцию не примет, я в этом не участвую.

Костюшко задумался, глубокая морщина прорезала широкий выпуклый лоб меж нахмурившимися бровями.

– - А если в Польше да в Литве снова за косы возьмутся, пан Шемет тоже на берлинские порядки ссылаться будет?
– - нетерпеливо спросил он.

– - Мне коса ни к чему, -- улыбнулся Войцех, -- у меня сабля имеется. И люди по хуторам все до одного за волю встанут. За здорово живешь не отдадут.

– - Свобода...
– - в глазах старого генерала вспыхнул прежний боевой задор, -- свобода -- сладчайшее добро, которым человек может насладиться на земле, ее надо ставить превыше всего -- ей надо служить грудью и помыслами.

– - Послужим, -- пообещал Войцех, -- и помыслами, и сердцем. А если придется -- и саблями.

– - В хорошие руки сестру отдаешь, Витольд, -- Костюшко повернулся к Мельчинскому, -- здоров буду -- на свадьбу приеду. Пригласишь меня, паныч?

– - Это будет большая честь для меня, генерал, -- ответил Войцех, -- и для пани Каролины радость. Но со свадьбой нам еще год ждать.

– - Знаю я, что она Зыгмунту обещала, -- кивнул пан Тадеуш, -- не печалься, год быстро пролетит. Особенно, если делами полезными себя займешь.

– - Я домой собирался, -- поделился планами Войцех, -- брату уж скоро год, а я его так и не видел. Но если нужен буду в другом месте, пан Тадеуш может на меня рассчитывать. Приеду по первому зову.

Через три дня после визита к Костюшко состоялся суд над дезертиром. Мельчинский привез из Фонтенбло не только Глебова. Сам полковник Ридигер явился свидетельствовать против предателя, предъявив суду подписанную испанцами реляцию. Но Войцеха, искренне обрадовавшегося свиданию с бывшим командиром, словно холодной водой окатило.