Черная стая

Сословская Ольга Игоревна

– - Так нельзя, Линуся, -- сказал он, задумчиво перебирая смоляные кудри, -- так мы никогда не поженимся.

– - Ну и пусть, -- Каролина попыталась улыбнуться, но уверенности в голосе не было, -- тебе разве так плохо?

– - Плохо, -- честно ответил Войцех, -- стыдно. И тебе плохо, я же вижу. И ничего не могу с собой поделать, когда ты так близко. Я уеду, родная, и я вернусь. Год -- это не так уж долго. Мы оба сдержим слово, которое ты дала пану Сигизмунду, и начнем жизнь с чистого листа. Мединтильтас будет тебя ждать. Я позабочусь о том, чтобы тебе было там хорошо. А на зимний сезон будем ездить, куда захочешь,

в Берлин, в Варшаву, в Вильно.

– - Сейчас я никуда не хочу, -- вздохнула Линуся, -- я не хочу, чтобы ты уезжал.

– - И я не хочу, -- Войцех поцеловал ее руку, -- но должен. Тебе и себе. Я не железный, Линуся, ну как не успею поберечь тебя? Как потом?

– - А ты хочешь?
– - у Каролины загорелись глаза, и Войцех улыбнулся.

– - Очень. Но не сразу, ладно? Мы немножко подождем, пока первая радость не уляжется. Но я буду спокоен, если это случится раньше, чем мы этого захотим.

– - Люблю тебя, -- прошептала Линуся, -- ждать буду, ни на кого не посмотрю. Веришь?

– - Я не верю, -- ответил Войцех, -- я знаю.

Мазурек

Квартиру Витольд снимал в Латинском квартале, на втором этаже слегка обветшалого особняка, и маленькие окна гостиной выходили в заброшенный сад, черными ветвями расчертивший предзакатную глубокую синеву. Мебель у Мельчинского была своя, купленная еще с генеральского жалования, и Войцех немедленно узнал зеленый жаккард изящного дивана. Кресла перекочевали в Пасси, а это означало, что положение Линуси хуже, чем он себе представлял.

– - Надеюсь, ты не додумался предложить ей денег?
– - поморщился Витольд, когда Войцех поделился с ним своими опасениями.
– - Со мной она после такого предложения недели две не разговаривала. Правда, потом согласилась у себя часть моей мебели подержать. Я ее долго упрашивал сделать мне это одолжение. Горда, как сам дьявол. И пан Жолкевский таков был, потому и остался ни с чем, когда русские в Варшаву вошли. Имения конфисковали, и в Литве, и в Мазовии. Родовая его вотчина еще в 1772 году австрийцам отошла. Кое-что они увезти успели, да только всему конец приходит. Линуся не признается, но я думаю, она уж давно драгоценности заложила. Если не продала.

– - И что делать будем?
– - вздохнул Войцех.
– - Я надеялся, хоть от тебя она помощь примет.

– - Я и сам между небом и землей, -- Витольд отодвинул чашку и принялся набивать длинную трубку с вишневым чубуком, -- жалование закончилось, пенсия не началась. Да и неясно, кто и за что мне ее будет платить. Впрочем, с отречением Наполеона мои обязательства теряют силу. Но, по правде сказать, в армии Людовика Жирного я себя не вижу. В Америку, что ли, податься?

– - Успеешь еще, -- покачал головой Войцех, -- поглядим, как в Европе дела обернутся. И сестру для меня побереги. Уговори, упроси, убеди. Гордость она, Витольд, до первого спазма в голодном желудке. Впрочем, что я тебе рассказываю, ты на Березине был. Не хочу, чтобы Каролине пришлось узнать, как оно бывает, пусть голову высоко держит. Скажи, что пану Сигизмунду должен был, да ей признаться не решался.

Витольд расхохотался, чуть не опрокинув стоявшую перед ним чашку кофе.

– - Узнает ведь, у кого взял, после такого точно прибьет. Обоих.

– - Не узнает, -- подмигнул Войцех, -- я себе не враг.

Ну, так что? Подождет тебя Америка?

– - Подождет, -- кивнул Витольд, -- она, Войтусь, всех нас ждет, коли Польшу коршуны меж собой поделят. Или ты уж совсем в пруссаки подался?

– - У меня не Польша, Витольд, -- возразил Шемет, -- даже не Литва -- Жемайтия. И я за своих людей в ответе. И Каролине там дело найдется. Границы меняются, народ остается на месте. Приезжай к нам, как все уляжется.

– - Не знаю, Войтусь, не знаю.

Мельчинский поднялся с места, прошелся из угла в угол, вернулся к столу, сел, уронив голову на руки.

– - Совет мне нужен, Войтусь. Пан Тадеуш мне еще после Тильзита говорил, что Наполеону до Польши дела нет. А до свободы и равенства -- тем более. Молод был, горяч, не послушал. Поеду к нему, повинюсь. Может, надоумит, как дальше быть.

– - Пан Тадеуш...
– - протянул Войцех, затягиваясь дареной трубкой, -- погоди. Уж не о Костюшко ли говоришь? Вы знакомы?

– - Он с паном Жолкевским еще с Рацлавиц дружен был. И меня привечал. Я к нему все ехать не решался, неловко было. Теперь поеду.

– - Представь меня пану Тадеушу, -- попросил Войцех, -- век себе не прощу, если упущу такой случай.

В Бервиль, где Костюшко более десяти лет проживал в добровольном изгнании в доме своего друга, швейцарца Цельтнера, Войцех и Витольд так и не выбрались. От вездесущего Вилли Радзивилла стало известно, что старый бунтовщик, на которого весьма благоприятное впечатление произвела амнистия, объявленная русским царем мятежным полякам, написал Александру письмо, в котором изъявил готовность способствовать урегулированию дел в Польше, если стране будет дарована Конституция, а вернувшимся на родину польским крестьянам -- личная свобода. Царь пригласил Костюшко в Париж для личной беседы, и Войцех решился отложить отъезд до прибытия пана Тадеуша.

К середине апреля Париж расцвел каштанами и миндалем, наполнился свежими весенними запахами, теплым ветром, искрящимся весельем. Словно и не было долгой войны, словно не стреляли пушки всего пару недель назад. Ночи Войцех проводил в Пасси, вбирая в себя память о них взглядами, прикосновениями, шепотами и поцелуями, чтобы на целый год хватило вкуса и запаха, нежных слов и горячих объятий. Он рад был поводу задержаться, но твердо намеревался уехать, как только закончит дела.

Дни проводил с друзьями, прогуливаясь по Булонскому лесу, за чашкой кофе или бокалом вина в открытых кафе, вечера -- в Опере или Пале-Ройаль. От приглашений на балы и ужины, адресованные графу Шемету, Войцех последовательно отказывался, светская жизнь, хотя и не окончательно утратила для него свою привлекательность, откладывалась на потом.

Изысканно одетая парижская публика у "Прокопа" с некоторым недоумением наблюдала разношерстную компанию. Мельчинский, по недостатку средств облаченный в парадный генеральский мундир, Вилли, сияющий золотыми прусскими эполетами, Клерхен, в светлом летнем пальто и модном капоре, подозрительно напоминающем уланскую шапку, на стриженой головке, Войцех и Дитрих в дурно сидящих сюртуках из магазина готового платья.

– - В Альтенбурге не хуже шьют, -- патриотически заявил Дитрих, -- я лучше в Тюрингии деньги тратить буду.