Чернозёмные поля
Шрифт:
Лида долго думала, как поехать на конский бег. Ехать она решилась твёрдо, что бы ни вышло из этого. Но одной было невозможно; на извозчика Лида боялась сесть, а свой кучер узнает то, чего не нужно было никому знать. Сначала Лида остановилась на графе Ховене: он так скромен и так любезен к ней; но, подумав, Лида даже с некоторым испугом оттолкнула от себя эту мысль. «Нет, из них, из здешних, никому нельзя, и думать нечего, « — говорила она решительно сама себе, не давая себе ясного отчёта, почему нельзя.
Она вспомнила о Суровцове, и что-то словно зажглось
«Анатолий Николаевич, вы считаете меня гадкою, но всё-таки немножко любите меня. Мне нужна ваша услуга, которой не может сделать никто другой. Кроме вас, я не знаю людей вполне честных. Скромность тут необходима, а я могу надеяться только на вашу. Мы с вами ссорились так недавно, и эта записка, конечно, удивит вас. Но я знаю, что была виновата только я; я знаю ещё, что вы всегда простите меня. Подъезжайте на извозчике, который вас не знает, ровно в двенадцать часов к m-me Адель; я там буду примерять платье и выйду к вам. Л.О.»
Суровцов прочитал, подумал, покачал головою и улыбнулся. Он всё слышал и всё понял. «Ехать или нет? Конечно, ехать; девушка обращается ко мне с просьбою, я обязан исполнить её. Хорошо ли, дурно ли делает она. — это дело её совести. Она не открывает мне своих намерений, она только просит провожатого. Как отказать ей?» В Суровцове шевелилась даже надежда, что это к лучшему, что случай может помочь ему спасти Лиду. В назначенный час Суровцов подъехал к подъезду модистки. Лида ждала его, совсем одетая, густо укутанная синей вуалью. Он молча приподнял шляпу, она молча прыгнула в сани.
Извозчик остановился у задней стены галереи за конским бегом. но Лида сидела неподвижно.
— Помочь вам выйти? — спросил Суровцов, удивлённо оборачиваясь к Лиде.
Он не мог видеть, какою бледностью покрылось под вуалью лицо Лиды и как дрожали её руки в куньей муфте.
— Нет, я сама… Куда ж идти? — прошептала она не своим голосом.
— Это галерея конского бега, вы, кажется, её называли… вон дверочка! — сказал Суровцов.
Лида слезла с саней и нерешительным шагом, спотыкаясь в сугробах снега, пошла к тесовой дверце. Сердце её стучало, и руки тряслись.
— Я сейчас вернусь, не отъезжайте! — смущённо сказала она, остановившись у этой дверочки и не глядя на Суровцова. Она простояла ещё секунду, опустив голову и стараясь успокоить волнение; потом порывисто вошла в галерею.
Опытный извозчик не оглядывался на барышню, а сосредоточенно окрикивал нетерпеливо переступавшую пристяжную. Суровцов тоже смотрел в сторону.
Нарежный стоял, почти спрятавшись, в углу холодной пустынной постройки, мрачно завернувшись в бобровый воротник, в позе Чайльд-Гарольда, покидающего отчизну. Увидя Лиду, он рванулся к ней с неистовою стремительностью кадета.
— Лида… Ты пришла ко мне… Так ты моя! Ты моя! — кричал он, пытаясь обнять Лиду.
Но Лида остановила его строже, чем когда-нибудь, и отшатнулась к двери.
— Не трогайте меня, или я уйду сейчас
Настроение её духа сильно изменилось после вчерашней ночи. Тревоги приготовления и хитрости, которыми она должна была замаскировать свою поездку за город, отрезвили её совершенно. Участие в её тайне Суровцова, человека, ей мало близкого, теперь её бесконечно злило и казалось непростительною глупостью. Мысли Лиды были заняты гораздо более тем, что думает о ней Суровцов, и не встретится ли мать, и не заметит ли её кто-нибудь из знакомых, чем ожиданием свидания. Собственная решимость представлялась теперь Лиде детскою необдуманностью и пустым увлечением, которое нужно было прекратить как можно скорее. Леденящий сырой холод пустой тесовой галереи, в которой безотрадно гулял ветер, тоже не манил к излияниям сердца и не настраивал на негу чувств.
— Я явился за тобою, Лида; видишь, я скрываюсь, как вор, — горячился между тем Нарежный. — Уедем от них, обвенчаемся в какой-нибудь деревушке… Клянусь тебе, мы будем счастливы, я буду работать за пятерых! Я далеко пойду, поверь мне, Лида… я… я…
— Выслушайте меня, Нарежный, — сказала Лида, почти не глядя на юношу. — Я исполнила вашу просьбу, приехала проститься с вами. Вы должны понять, что больше я ничего не могла и не хочу сделать. Дело кончено, и если вы действительно любите меня, вы не должны безумствовать. Я выхожу замуж за Овчинникова. Но вас… я всегда буду считать вас своим другом.
Она протянула ему руку, которую Нарежный почти выдернул у неё и покрывал поцелуями, несмотря на перчатку.
— Ах, так вы гоните меня! Вы отнимаете от меня всякую надежду! — в отчаянии бормотал он. — Если так, я брошусь под первый локомотив, который увижу! Какой смысл жить после этого? Жить без тебя… навеки без тебя!
— Отчего навеки? — смущённо прошептала Лида. — Разве вы не приедете сюда, когда всё успокоится? Я буду всегда вашим другом… всегда… Я хочу вас видеть… когда выйду замуж.
— О! Я не вынесу этого! — кричал Нарежный. — Видеть тебя женою своего врага… отнятою у меня… Нет, лучше умереть один раз!
— Не сумасбродствуйте! Бог даст, всё окончится лучше, чем вы ожидаете. Может быть, мы будем ещё счастливы, — тем же смущённым шёпотом остановила его Лида. — Вы ребёнок, вы всегда делаете глупости. Слушайте лучше меня.
— Скажи мне хоть одно слово в утешение, Лида, и я удалюсь покорностью, — говорил Нарежный. — Скажи, что ты любишь меня. Мне и этого будет довольно на всю жизнь. Но уехать от тебя и не знать даже этого… о, это выше моих сил!
— Да… я люблю вас, — ещё тише произнесла Лида, вся покраснев и опустив голову. — Прощайте, мне нельзя… я не могу больше…
Нарежный напрасно силился удержать её.
— Один, только один поцелуй на прощанье! — умолял он.
Лида с пугливой быстротой поцеловала его в губы и, задёрнув вуаль, бросилась к двери.
— Я буду писать тебе, Лида! Дай мне эту отраду! — просил Нарежный, следуя за нею и всё ещё не выпуская её руки.
— Хорошо, пишите… На имя вашего товарища… Он передаст мне.