Чернозёмные поля
Шрифт:
— Брось ты их! — сказал Суровцов. — Разве это жена? За ней хорошо ухаживать, но жить с нею вряд ли можно. Это ундина; вся из брызг. Издали — красота, возьмёшь в руки — пустота и холод. Души нет, оболочка одна.
— Ну, ты фантазируешь очень! Ты всегда преувеличиваешь с своей платонической точки зрения! — ещё обиженнее заговорил Прохоров. — Тебе бы всё святых Сесилий с опущенными долу очами. По-моему, в Лиде есть много сердца и даже ума. Знаешь, cet esprit d'`a propos, который особенно нужен светской женщине. Эта тонкость и быстрота понимания, ну и наконец, изящество! Ведь беспредельное изящество, ты должен с этим согласиться!
— О да, она вполне изящна и вполне увлекательна. Только
— Вот именно что меня и соблазняет! — подхватил Прохоров, одушевляясь и окидывая самодовольным взглядом салон и видневшийся из него угол столовой. — Ты знаешь, я ценю внешность; по-моему, это необходимое условие истинно человеческого существования. Конечно, не во вред внутренней жизни, само собою разумеется, — поспешно оговорился он. — Как хочешь, а с внешним изяществом невольно соединяется и внутреннее… оно как-то облагораживает помыслы человека, возвышает его над житейскою грязью. Ну вот видишь ли, я обставлен довольно порядочно, — продолжал Прохоров, ещё любовнее окидывая взглядом картины, канделябры и обои, и приглашая сделать то же Суровцову. — Я не скажу, что это не стоило мне порядочных хлопот и порядочных средств; сколько надобно было обдумать, достать. Но по крайней мере, я теперь имею « un joli chez soi », как говорят французы. У меня сильно это «чувство очага», даром что я городской человек, как ты меня обзываешь. В этом случае я более англичанин, чем русский. Для меня мой «Home », моя хата — дороже всего.
— Хорошо, хорошо, только к чему ты всё это ведёшь? — спросил Суровцов, не особенно одобрительно выслушивавший исповедь разжившегося адвоката.
— Да, я совсем отвлёкся, — спохватился Прохоров и окончательно расцвёл блаженной улыбкой. — Я хочу сказать, что в моей обстановке недостаток одного: изящной хозяйки. Не правда ли? Всё есть, всё готово, стоит только войти ей. Вот что меня соблазняет. Я не люблю останавливаться на половине. Уж всё, так всё. Это моя слабость. Лидочка удивительно бы шла к моему гнёздышку. Как ты думаешь? О, тогда бы наши вечеринки были повеселее.
— Вечеринки конечно, — согласился Суровцов с странною улыбкою. — Если бы вся жизнь была в вечеринках!
— Нет, ты рассуждай серьёзно, без преувеличения, — настаивал Прохоров, стараясь придать серьёзность и своему голосу. — Если я упомянул о вечеринках, то потому, что она, как говорится, sur le tapis. Ведь пойми, что жена, так сказать, «публичного» человека должна иметь несколько другие достоинства, чем деревенская хозяйка. Нельзя же ко всем сферам жизни применять один масштаб. В моей профессии необходима женщина, которая умела бы съютить и занять общество, поддержать порядочное знакомство; одним словом, чтобы она имела светские ресурсы. Чтобы не висела гирею на ногах человека, которому нужно идти вперёд, напротив, чтобы сама тащила его вперёд, если можно. От этого много зависит в жизни.
— О, что касается до этого, то она потащит! Только шапку держи! — смеялся Суровцов. — Настоящая Fraulein Vorwarts, Блюхер со шлейфом.
— Ну вот видишь, я хочу серьёзно посоветоваться с тобою, а ты обращаешь всё в шутку, — недовольно заметил ему Прохоров. — Так ты наверное думаешь, что за Лидой ничего не дадут? Хоть безделицу? Для её булавок, что называется?
— Joli trousseau, как выражаются маменьки, и ни алтына больше; в этом будь спокоен. Старушка предобрая, она всё бы отдала своей баловнице, да отдать-то не дадут.
— Это скверно, скверно, это подрезает все мои планы. Грустно, — твердил Прохоров, поникнув своей цицероновской головою. — Хоть бы двадцать пять тысяч, ну, хоть бы пятнадцать, чёрт
— Ни медного алтына! — ободрял его, улыбаясь, Суровцов. — Lasciate ogni speranza!
После звона рюмок и дружного чавкания челюстей, после пробы разных бальзамов и настоек, телесно-розовых, честерских, червивых и ползущих лимбургских сыров, копчёного сига, маринованных миног дружнее и горячее пошла сама учёная беседа, по предсказанию опытного хозяина. Хоть компания давно перешла из столовой в кабинет, но вместе с нею переселились в кабинет и некоторые заветные бутылочки и кувшинчики, а около каждого дебатёра незаметно очутилась рюмка то с зелёным, то с тёмно-коричневым, то с светло-янтарным, то с бесцветно-прозрачным напитком разных пряных запахов; и дебатёры тоже незаметно прихлёбывали из них, как прежде прихлёбывали из стаканов невинный чай.
Кто-то откопал последний нумер журнала, где печатался Прохоров, и громко читал в отделе внутренней хроники «Корреспонденцию из провинции», скромно подписанную буквою П. Это была новая статья Прохорова, которая и была тайным побудительным мотивом сегодняшнего пиршества. Статья была посвящена сравнению американской сельской общины в штате Массачусет с русскою сельскою общиною Крутогорской губернии, причём преимущество отдавалось общине Массачусета на основании самых очевидных доводов. Собственно, эта сторона статьи ни для кого не представляла особенной новости, что автор и поспешил объяснить на словах своей публике; «отсебячина» его состояла в одном заключении, где автор в горячих выражениях, с таинственными намёками и даже многоточиями упрекал руководящие слои русского общества в том, что они губят самостоятельное развитие нашей сельской общины своим насильственным вмешательством в её жизнь, и что они «намеренно давят те семена её, из которых могло бы вырасти в недалёком будущем величественное древо новых социальных отношений, основанных не на господстве силы, в каком бы виде она ни проявлялась, а на просвещённом сознании взаимности и равноправия своих интересов».
Гостям, возбуждённым рижским бальзамом и киевскою наливкой, очень понравилась статья Прохорова. Даже прокуратура, представляемая на настоящем вечере не менее, как четырьмя членами, стойко державшаяся до закуски политики правых центров и допускавшая поэтому свободу не нагишом, а под густою сетью разного рода «но», — и та теперь расхрабрилась и стала фрондировать, беспощадно задевая администрацию и даже земство.
Один только Протасьев абсолютно опровергал статью Прохорова в общем и в подробностях.
— Всё это выдумки! — цедил он сквозь белые зубы, полоская их по временам из рюмки. — Просто-напросто мужики с кругу спились и разбаловались после эмансипации. Где им покупать землю, когда они пропивают последний полушубок? Вот и весь смысл твоих «статистических и экономических данных». Хороши данные, нечего сказать.
— Я сошлюсь на Суровцова! Он не хуже тебя знает быт крестьянина, — отстаивал Прохоров. — Скажи откровенно, Анатолий Николаевич, чему ты приписываешь эти явления?
— Какие явления?
— Да вот что я читал; это страшное понижение средней годовой цифры, сокращение крепостных сделок почти на восемьдесят процентов! ведь это ужасно! Ведь это бездна, разверзающаяся под нашими ногами.
— А, об этом. Я думаю, главная причина — вы сами, господа адвокаты, нотариусы и судьи, — спокойно заметил Суровцов.
— Как мы сами? В каком это смысле? — заговорили кругом.
— Да в обыкновенном смысле. Когда был уездный суд со взятками. дело делалось за пять рублей, в один день, а как стал ваш «скорый и нелицеприятный суд», с адвокатами и нотариусами, так нужно пятьсот нести да год ждать.