Чернозёмные поля
Шрифт:
— Ох, головушка моя горемычная! — застонал Иван. — За что ты меня зарезал, грабитель? Или нет для тебя, что для палача, ни отца, ни матери? Лучше бы мне издохнуть на этом месте, чем твоё злодейство слушать.
— Небойсь, не издохнешь! Здоров, как собака, — отвечал Лёвка, дерзко взмахивая лохматой головой. — Ступай, не причитывай, откупоривай кубышку.
Старик всё стоял в раздумье, опершись на палку, тихо охая и качая трясущейся головою.
— Вот что, Лёвка, — сказал он наконец разбитым голосом, в котором дрожали слёзы. — Убей ты меня лучше этим дубьём; один раз помирать.
— Ты не бык, тебя не продашь на мясо, и шкуры с тебя не выделаешь, — острил Лёвка. — А ты деньги неси, мне деньги нужны.
— Сколько ж тебе денег нужно, проклятый?
— Чего ругаешься? Не лай! Неси пятьдесят рублей.
— Опомнись, разбойник! На тебе крест…
— Да вот что ещё, — прибавил хладнокровно Лёвка: — чтобы был мне готов мешок с салом и лепёшками, да с пшеном. В дорогу пойду. Да рубахи три новых, порты. — Старик только стонал. — Сапоги уж, видно, сам куплю, чёрт с вами, — продолжал между тем Лёвка. — Полушубок только чтоб беспременно, хоть старенький, потому холода. Я и нонче чуть не замёрз.
— Тогда приходил, ограбил не хуже француза, теперь опять грабить пришёл? — сетовал Иван. — Слушай, Лёвка, не доводи до греха: вынесу я тебе четвертную, ступай себе с Богом.
— Ну что ж, выноси! Нешто я не возьму? Я и две возьму, не то что одну, — смеялся Лёвка. — Как мой приказ исполнишь, так и марш отсюда. Ну вас всех к лешему, роденьку милую! Погощу у Гордюшки Железного, там моей Стешки племянница двоюродная за Гордеевым Сенькою, добрая баба… Та меня не оставит.
— Уходи ты только отсюда ради Христа! — упрашивал Иван. — Не подводи нас под беду. И то уж становой два раза сотского посылал, вишь слух прошёл, что ты здесь.
— Нонче мировой меня в лесу видел… я его сразу спознал; нужно будет ночью фатеру менять, — опять засмеялся Лёвка. — Ты меня, батька, не держи. Отдавай скорее деньги, а то я к тебе прямо во двор, корми тогда и пои сынка любезного!
Иван, кряхтя, достал из-за голенища свёрнутую сальную бумагу и дрожащими пальцами вынул оттуда две ассигнации: одна была в двадцать пять, другая в десять рублей.
— На, подавись! — сказал он. — Больше ничего нет, хоть душу вывороти.
— Я тебя знаю, старого хрыча! По глазам видел, что принёс, — весело заговорил Лёвка, с жадностью схвативши ассигнации. — Уж так, видно, и быть! Прощаю тебя на том, дарю пятнадцать целкачей детишкам на кашу. А мешок чтобы беспременно был, всё, как сказано, без лукавства.
— Провались ты с твоим мешком, — ворчал убитый старик. — Грабь, что хочешь, твоя власть. Оставь ты только нас, Христа ради.
— Вот что! — вспомнил Лёвка. — Ты мне мешка сюда не приноси. Как свечереет, я к вам в овин подберусь через конопляники. Ты в овин мешок положи, в печку. Да Стешку мою после ужина вышли.
— Это ещё куда?
— А ко мне; я её в овине буду ждать. Надо ж ей муженька милого повидать, не всё сиротой жить. Пять лет не видались, жену посмотреть нужно. Не постарела ли, мужа свово помнит ли?
— Оставь ты жену в покое, Лёвка, не мути её. Ну, как ты покажешься ей? Срамота одна! Хорошо жене показаться, коли есть в чём. А тебе и самому на себя взглянуть срам. Опять, знаешь,
— Лёвке, брат, чёрт не страшен. Не стращай. Беспременно хочу, чтобы баба ко мне пришла; да пусть полштофик захватит, ждать-то прозябнешь.
— А, облупить тебя! — плюнул с досадою Иван, с гневом удаляясь от Лёвки. — Уродничай уж как знаешь! Терпели больше…
Пошёл по народу слух, что по деревням стал шататься какой-то беглый, солдат не солдат, а и не мужик. Раз перед светом мужики видели в мелентьевском коноплянике красную фуражку. Кабатчица за рекой, в Спасах, рассказывала, что постучался к ней о полночь какой-то человек, спросил штоф водки и ушёл в поле. Из себя словно нездешний, черномазый, как цыган. Кабатчица, как увидала его, чуть не умерла со страху, думала — убьёт. В то же время волостной старшина получил от мирового судьи приказ осмотреть обуховский лес, где, по дошедшим до судьи слухам, скрывается какой-то неизвестный человек. Старшина сделал облаву, и в лощине среди вербовника, действительно, нашли плотно умятую лёжку и следы костра; нашли ещё разбитый горшок для варева и несколько лохмотьев солдатской шинели, но самого человека не нашли нигде. И становой, с своей стороны, имел сведения от полиции соседнего Новопольского уезда, что какой-то беглый солдат, заподозренный в нескольких случаях воровства и поджигательства, укрылся в последнее время в пределах второго стана Шишовского уезда. Всё это очень встревожило и народ, и помещиков. Но ещё более поднялось толков и предположений после случая в Морозихином кабаке, на селе Прилепах.
Вечером на родительскую субботу кабак Морозихи был переполнен народом. Человек в дублёном полушубке, без бороды, похожий не то на солдата, не то на арестанта, сидел один-одинёхонек в тёмном углу и молча глотал водку. Прилепские однодворцы сразу заинтересовались новым гостем. Толпа развеселившихся парней, обнявшись за плечи, обступила чужесельца, чтоб попробовать, нельзя ли с него выпить хоть по маленькой.
— Ишь, служба, дела своего не забывает! — сказал один из них, постояв минутку около незнакомца. — Ты, брат, я вижу, чисто за посудой ходишь.
— А что ж мне на неё смотреть, на водку-то? — бойко отвечал незнакомец. — Её, каторжную, так и надо. Коли её шкаликом не подгонять, она и в рот не пойдёт.
Парни рассмеялись и получили о прохожем человеке очень лестное мнение.
— Твоя это правда, кавалер. Шкалик всему кабаку царь! — подхватил один из них. — Вот давеча полштоф мы выпили — ничего; ещё взяли косушку — ничего; а шкалик как принесли, так все и сохмелели сразу; стало, оно всех пьянее. Так, что ли, по-твоему, служба?
— Да видишь, какое дело, парень, — словоохотливо заговорил прохожий. — Ты-то вот полштоф пил, и косушку пил, и шкалик пил; ты и знаешь, какой пьянее. А я только и выпил один полштоф. Ставь-ка сюда косушку со шкаликом, вот я тебе и скажу свой сказ!
Беседа с таким остроумным и весёлым человеком до такой степени понравилась парням, что они живо уселись кругом стола и поставили на свой счёт косушку.
— Ты, видно, много, кавалер, знаешь, везде бывал, — пытала у гостя прилепская деревенщина.