Черные глаза
Шрифт:
Питерская девица картинно вытягивает голубоватые ручки и ныряет бомбочкой с волнореза чуть правее прорвавшей канализации.
— А знаете анекдот, почему ни один армянин еще не полетел в космос? — интересуется дядь Майдрес.
— Не, дядь Майдрес, не знаем.
— Не знаете? — обиженно фыркает дядь Майдрес. — Тогда не буду рассказывать.
Фауст разливает в кофейные чашечки свое липкое вино.
— Были вчера с сыном на кладбище, шесть мест себе застолбили рядом, где канава там за мимозами, знаешь? — говорит дядь Майдрес. — Только не
— Зачем? — недоумеваю я.
Все-таки я уже очень отвыкла от этих людей.
— А ты представляешь, как удобно — дети когда-нибудь придут, а мы все в одном месте лежим, никуда далеко по горе подниматься не надо. Ты не думаешь об этом?
— Честно сказать, не думаю.
— Эгоисткой такой не надо быть, — укоризненно говорит дядь Майдрес.
— Вот интересно, эти Вильям и Кэтрин будут вместе жить? — задумчиво произносит Рузанка.
— Позвони Гайкушке и спроси, в натуре, — резонно замечает Фауст.
Рузанка хватает обклеенный розовыми стекляшками телефон и набирает гадалку Гайкушку, чтобы узнать, долго ли продлится брак наследника Британской короны.
— А ты сам почему Гайкушку не спросишь, сын у тебя или дочка? — спрашиваю я Фауста.
— Гайкушка что, лучше меня знает, что у меня сын?
Рузанка прикрывает трубку рукой, шепотом сообщает Фаусту:
— Полгода проживут, больше не проживут. По залету поженились. На третьем месяце эта Кэтрин, прямо как твоя жена.
— Я слышал в этой ихней Англии Элтона Джона с мужиком поженили, — сообщает дядь Майдрес.
— Что в мире творится! — возмущается Рузанка.
— Это не в мире, это в Англии, — успокаивает дядь Майдрес.
— Нет. Не только в Англии, — вдруг мрачнеет Фауст. Опускает голову и беспорядочно чертит ножом по столу. — Я вам должен в натуре одну вещь сказать, только никому не говорите.
Брат поднимает сверкающие черным углем глаза под сверкающими черным углем бровями и медленно произносит:
— В Сочи. Открыли. Гей-клуб. В натуре.
Две минуты длится звенящая пауза, тяжелая, как груженная барабулькой ржавая лодка Майдреса.
И сразу после паузы все мои родственники, а также еще человек пятьдесят за соседними столиками, с увлечением слушавшие наш разговор, на местном армянском хором вопят на всю набережную:
— Это… не может быть, твою мат!
— Открыли, в натуре, гей-клуб! — клянется Фауст. — Но я, честно тебе скажу, не верю, я думаю, там в клубе никого нет, а вокруг клуба одни армяне сидят на корточках, семечки жуют и ждут, в натуре, когда первый гей появится.
— Едем туда! — решаю я, потому что в жизни не может быть ничего увлекательнее, чем гей-клуб в городе, где каждый второй — Фауст Алты-Барбакян.
Едем, несмотря на протесты Фауста и презрение в глазах дядь Майдреса. Брат тоже едет с нами, потому что кто же нас отпустит одних. Остается отпросить у мужа Рузанку.
Много лет — по булыжникам нашего пляжа у самой границы за старым коровником, где всегда можно было влететь голым задом
Муж у нее — мелкий местный бандит. И я должна отпросить у него Рузанку в гей-клуб.
— Гейклуб-шмейклуб, я не знаю. Моя жена дома должна сидеть. Зачем она пойдет — чтоб на нее там напялились? — говорит, естественно, муж.
— Брат, там на нее точно никто не будет пялиться, — уговариваю я. — Там народ не по этому профилю.
— Профиль-анфас, я не знаю. Твой муж тебя не умеет воспитывать, а моя жена дома должна сидеть, базар окончен.
— У меня вообще нет мужа.
— Вот именно! — резюмирует Мотог.
Крыть было нечем. Поэтому мы заказали еще, и спустя три фиолетовых маргариты Рузанка выключила телефон и поехала с нами.
Вместо привычного «Рафик послал всех на фиг» автомобильный кассетник фыркнул на меня женским голосом: «Эппрувал энд дисэппрувал. Одобрение и неодобрение».
— Английский учу, — смущенно пояснил пожилой таксист дядь Мигран. — Мэр сказал, кто английский не выучит, за Мамайку всех переселят. Чтоб не позорили Олимпиаду.
Позвоню завтра мэру, подумала я. Спрошу, правда ли он такое говорил. И ведь не удивлюсь, если правда.
Фиолетовая маргарита уже порядочно укачала Рузанку.
— Я не могу говорить тост, если у меня нет стакана в руке! — заявляет она, выхватив прихваченный с собой из кафешки пузырь с липким вином.
С пузырем в вытянутой руке Рузанка пытается встать во весь свой сутулый рост на заднем сиденье и признаться мне в любви.
— Счастье моей жизни, Майром, обусловлено наличием в ней тебя. Я обосную. Если бы, Майром, на тебя сделали аборт, я не была бы таким хорошим человеком. Если я вру, я твою мамину маму.
— Сядь, Рузик, ты таксисту на голову упадешь! — говорю я.
— Хэр я ложила на твои указания! — огрызается Рузанка, поливая вином резиновый коврик. — Ой, прости меня, Господи! Ой! Пьяные люди не должны к Богу обращаться! Поэтому, Майром, ты меня прости! Сейчас я буду плакать на коленях.
— Ты не поместишься тут на коленях!
— В жизни человека, — говорит Рузанка, глядя на меня с любовью, — ничто не играет такую роль, как его близкие, которые на него хэр ложили. Сегодня мне моя Майромка скажет, что можно есть говно, и я буду его есть, потому что у меня нет гордыни. Я знаю, что ничего не знаю, как великий Софокл!