Черные кувшинки
Шрифт:
Сильвио вышел на площадь Девятнадцатого апреля 1944 года. И еле-еле успел отскочить в сторону перед детской коляской, которую катила вперед решительного вида мамаша. Коляска, не сбавляя скорости, проехала ему по ноге. Инспектор машинально пробормотал несколько извинений. В мыслях неотступно бился все тот же вопрос. «Кто?»
Жак Дюпен? Амаду Канди? Стефани Дюпен? Патрисия Морваль?
Живерни — совсем небольшая деревня. Местные жители постоянно твердят, что у них все знакомы друг с другом. А что, если в тайну посвящены тоже все? И все держат рот на замке? Взять хоть этот случай с мальчиком, утонувшим в 1937 году… Бенавидишу лезли в голову самые дикие предположения. Он додумался до того, что начал подозревать Серенака
Сильвио вышел к небольшому скверику перед серым зданием монументальной архитектуры. На его ступеньках томилось с десяток человек. Вход в Музей изящных искусств. Бенавидиш ускорил шаг. Да, Беатрис вбила себе в голову, что Лоренс — замечательный человек, знающий, остроумный и очень обаятельный. «Даже странно, — добавила она. — Для полицейского у него потрясающая интуиция. Почти женская». «Может, — задумался Бенавидиш, — в этом и кроется причина моего недоверия к начальнику? В том, что он нравится Беатрис? Хотя трудно найти человека, с которым у меня самого было бы меньше общего. Похоже, Серенака не интересует ничего, кроме живописи и женщин, с которыми спал Морваль. Или мечтал переспать».
Бенавидиш поднялся по ступенькам Музея изящных искусств. Вопрос, который не давал ему покоя все утро, принял теперь немного другую форму. Почему люди так восхищаются безумцами? Особенно женщины?
Инспектор Сильвио Бенавидиш стоял в холле Руанского музея изящных искусств и терпеливо дожидался появления хранителя. Высоченные потолки, огромные размеры помещения и великолепие стенных росписей действовали на него угнетающе. Он даже не заметил, когда перед ним вдруг откуда ни возьмись возник маленький лысый человечек в сером халате, спускавшемся чуть ли не до щиколоток, и протянул ему руку.
— Инспектор Бенавидиш? Я Ашиль Гийотен. Хранитель музея. Пойдемте. Боюсь, у меня не так много времени, тем более что я так и не понял, чего вы от меня хотите.
Сильвио посетила забавная мысль. Гийотен напомнил ему школьного учителя рисования Жана Бардона. В свои двадцать пять лет тот выглядел на все сорок. Гийотен был точно такого же роста, ходил в таком же халате и разговаривал в той же точно манере. Как ни странно, в школе учителя, особенно те, которых ученики не слушались, всегда выбирали козлом отпущения Сильвио. Наверное, Ашиль Гийотен принадлежал к той же касте злобных коротышек, которые тушуются перед начальством и отыгрываются на подчиненных.
Гийотен с поразительной скоростью поднимался по лестнице. Сильвио испугался, что он сейчас наступит на полу халата, споткнется и полетит вниз.
— Вы идете или как? И что там за история с убийством?
Бенавидиш затормозил, чтобы не налететь на серый халат.
— Довольно богатый человек. Окулист из Живерни. Увлекался коллекционированием живописи. Особенно интересовался Моне и «Кувшинками». Не исключено, что это и стало мотивом преступления.
— И?
— И мне хотелось бы узнать об этом немного больше.
— У вас что, в полиции нет подходящего специалиста?
— Есть. Расследование возглавляет инспектор, проходивший стажировку в отделе по борьбе с незаконной торговлей предметами
Гийотен слушал его с изумлением, словно в жизни не слыхал подобной ереси.
— Но?
— Но мне хотелось составить собственное представление.
Он так и не понял: то ли Гийотен вздохнул, то ли присвистнул.
— Ну хорошо. Что конкретно вы хотите знать?
— Начнем с «Кувшинок», если вы не против. Сколько именно картин на эту тему написал Моне? Двадцать? Тридцать? Пятьдесят?
— Пятьдесят?!
Гийотену удалось невероятное — он издал возглас, напоминавший одновременно и крик ужаса и сардонический хохот. Что-то похожее умеют проделывать гиены. Будь у него в руках железная линейка, инспектору ни за что не уберечь бы свои пальцы. Все портреты, висящие на стенах в зале искусства Возрождения, устремили на Бенавидиша свои укоризненные взоры. Сильвио невольно опустил глаза — Ашиль Гийотен, напротив, воинственно вздернул плечи. Инспектор Бенавидиш обратил внимание, что на ногах у хранителя ярко-оранжевые носки.
— Вы что, надо мной смеетесь, инспектор? Пятьдесят полотен с «Кувшинками»! Так вот, знайте: на сегодняшний день специалистами атрибутировано двести семьдесят два холста кисти Клода Моне с изображением кувшинок!
Сильвио вытаращил глаза.
— Можно измерить их в квадратных метрах, если вам угодно. В конце Первой мировой войны Моне получил государственный заказ на двести квадратных метров художественных полотен под общим названием «Кувшинки», которым предстояло экспонироваться в музее «Оранжери». Но если добавить к ним «лишние» полотна, которые художник, страдавший катарактой, писал уже полуслепым, то получится примерно на сто сорок квадратных метров «Кувшинок» больше. Они выставляются по всему миру — в Нью-Йорке, Цюрихе, Лондоне, Токио, Мюнхене, Канберре, Сан-Франциско… Перечислять можно еще долго. И я уже не говорю о приблизительно сотне холстов с «Кувшинками», хранящихся в частных собраниях…
Сильвио воздержался от комментариев. Он сам себе казался маленьким мальчиком, которому только что объяснили, что теплая водичка, омывающая его ноги на солнечном пляже, не просто водичка, а часть огромного океана. Гийотен между тем продолжал свою гонку через залы. Стоило ему войти в очередной из них, смотрители с паническим выражением на лицах замирали по стойке «смирно».
Из зала, посвященного искусству XVII века, они перебрались в эпоху барокко.
— «Кувшинки», — продолжал вещать Ашиль Гийотен (он даже не запыхался), — это удивительный цикл, не имеющий аналогов в истории живописи. На протяжении последних двадцати семи лет жизни Моне писал только «Кувшинки». Только свой пруд с кувшинками! Постепенно он убирал с картин все второстепенные детали — японский мостик, ветки ивы, небо — чтобы целиком сосредоточиться на листьях, воде и игре света. Он сам поставил себе эти строгие рамки и не выходил за них. Последние работы, написанные за несколько месяцев до смерти, приближаются к стилистике абстракционизма. Мы видим на них только пятна. Специалисты называют эту манеру ташизмом — от французского tache, что значит «пятно». До Моне никто не делал ничего подобного. И никто из современников мастера не понял его замысла. Все считали, что художник к старости тронулся умом. Когда он умер, о «Кувшинках», особенно последних серий, все предпочли забыть. Списали их на старческий маразм!
Сильвио не успел спросить, что хранитель подразумевал под словом «забыли», — тот трещал не закрывая рта:
— Но всего поколение спустя именно последние полотна Моне дали в США толчок зарождению нового направления в искусстве, известного как «абстрактная живопись». Отец-основатель импрессионизма оставил нам в наследство новое творческое изобретение — модернизм! Вы знаете Джексона Поллока?
Сильвио не посмел сказать, что не знает. Сказать, что знает, он тоже не посмел. Гийотен испустил оскорбленный вздох.