Черные люди
Шрифт:
Война на Западе подымала религиозную войну в тылу.
В душные августовские дни по Двине, по Сухоне тянулись по малой воде дощаники с Архангельска в Великий Устюг — шли парусами, веслами, бурлаками, конями. Крики, песни, ругань.
Из Архангельска, с английских, голландских, гамбургских кораблей, везли в Москву ратный всякий припас — порох, ружье, сукна. Чуя наживу, иноземцы густо лезли в Москву. Война! Выли они и в Устюге, их речь слышна была на его улицах, их фигуры в чудных кафтанах, в широких шляпах мелькали среди
В дружбу набивались!
Сильно приустал за день беготни — года! — Василий Васильич Босой.
Война!
С самого утра Василья Васильича к себе потребовал сегодня воевода: ночью пригнал легкий стружок из Вологды, сдал Московские грамоты, угнал дальше в Сибирь.
Солнце стояло еще вполдерева, а Босой уже входил в горницу к воеводе. Воевода-князь Мышецкий Ефим Васильевич сидел за приказным столом, заваленным столбцами бумаг, по горнице, путаясь в длинных кафтанах, метались, на лавках сидели, строчили на правых коленах подьячие, дьяки принимали посетителей — лодейных вожей, промышленных и торговых людей, кричали, спорили, торговались.
Воевода, мужик постный, бледный, с усталыми глазами навыкате, лысый, то и дело вытирал красным платком катящийся по лицу пот и тянул из ковша квас.
— Василий Васильич, сказывай, друже, сколько у тебя хлеба в амбарах? — грустно спросил князь Мышецкий.
Василий Васильич быстро метнул глазом на воеводу:
— Да… с полста тысяч пудов наберется…
— Сдай все в Сибирский приказ! В Москву грузи, отправляй, — говорил воевода, постукивая пальцами по цветному, в чернильных пятнах сукну стола. — Так-так!
— А расчет как, государь?
— А деньги сам и соберешь с народа. Забирай списки из моей избы по сошному разрубу, по уезду. — И вздохнул: — Война!
Как озорной мальчишка выгружает шапками из дупла орехи, запасенные белочкой-хозяйкой на зиму, воевода забирал у Босого готовый хлеб.
— Что поделаешь? Война!
«А как я-то соберу хлеб с уезду? — думал Василий Васильич, торопясь к амбарам. Навстречу ему шел, остановился, низко раскланялся немец, пошел вдогонку за Босым, знаками подзывал к себе толмача. — Люди-то в даточные уходят. Кто будет хлеб жать да молотить? На правеж, что ли, кого ставить, ежели они все с топорами, все под войной?»
— Милостивый господин! — говорил ему, держа шляпу на отлет, едва поспевая за ним худущий немец-толмач. — Ви может иметь большой интерес. Вигод! Мейн хозяин рудознатец!..
Покуда Василий Васильич метался по своим хлебным складам, немцы от него не отставали. Наконец Босой сел на скамейку под шумной березой у амбара, расстегнул в холодке кафтан, долго тер лицо платком. А когда отнял его от лица, перед ним снова стояли учтиво, в поклоне, оба немца.
— Около Устюга железная есть руда.
«На правеж мне людей становить не придется! — рассеянно смотря на немцев, думал Василий Васильич. — Не соберу я хлеба! А ежели не соберу, чего в Сибирь пошлю? Тихону? Своим людям? Как мягкую рухлядь выручу? Разоренье!»
— Милостивый господин может себе делай большой профит хорош. Бариш… — опять заговорил толмач после тарахтящей речи гражданина города Гамбурга, своего рыжего, веснушчатого господина Ягана Бруна. — Царь, война! Много пушек надо — пуф-пуф… хи-хи! Много пушек делай дешево, продай дорого!
Василий Васильевич наконец глянул на немцев. «Пристали как банный лист!» — подумал он. Те стояли вытянувшись, едва дыша от жары в своем черном каленом бархате, таращились угодливо.
— Скажи-ка ты ему, — сказал Босой переводчику, — неможно нам брать дорого… Мы артелями работаем, дешево платить работным людям не можем. И царю продаем по совести. Так у нас положено. И еще — ежели железо ковать— где я, скажи, артели наберу? Ну кто пойдет ковать, землю бросит? Железа-то ведь не съешь, людям хлеб надобен больше железа!
Опять затарахтела немецкая речь, опять, подскакивая от старательности, переводил переводчик. Выходило, царь может дать Босому много людей, чтобы они работали на заводе Босого, как то делается где-то в Шлезвиге. Надо только брать — как это по-русски? — мустер… образца!.. с немцев. У бояр на Волге работает мужик, раб, уголь жгут. Там Морозов ошень богат… Москве надо много ружье, сабля, пушка… Сильный царь!
«И откуда они, такие, берутся? — думал Босой, глядя на напористых своих собеседников. — В самую душу, язви их, так и лезут!»
— Одна рука — два рука! — говорил переводчик и жал сам себе одной рукой другую, а господин Брун уже тянул Босому бледную веснушчатую руку с цветным перстнем.
Господин Брун знал, чего добивался: черные люди уже прикреплены были к иностранным заводам в Туле у Виниуса, у Марселиса.
«Кровососы! — думал Босой. — Народа нашего не знают. В телегу его не запряжешь, в хомут не засупонишь! Они сами того и глядят, чтоб боярами тряхануть».
А босовские мужики между тем муравьями выволакивали с уханьем хлеб из амбара, словно не понимая, что дело-то идет об их жизни, прикидывали мешки на коромыслах весов, валили на телеги, везли к Сухоне-реке.
«Пусти немцев хозяйничать — они и дыхнуть народу не дадут! — думал Василий Босой. — Воевать! А пошто ж это воевать? Или у нас земли мало? Да куда ж это он?»
— Эй, отец Нафанаил!
К Босому стремительно бежал мохнатый монашек в черной однорядке, в больших рыжих сапогах, из-под скуфейки прямыми прядями легли на плечи белые патлы. То был келарь Троицкого монастыря Нафанаил.
Подбежав к Василию Васильичу, привставшему навстречу, монашек благословил его, слазил в глубокий карман за просфорой, преподнес ее, утер платком лицо. Сел рядом.