Черные люди
Шрифт:
— Василий Васильич, чего делать? — заговорил он, моргая жалостно подслеповатыми глазками. — Хлеб убирать надо, самое время, а он грамоты шлет.
— Кто-о?
— Патриарх! Приказал с наших монастырей все подводы забрать. И с наших, и с архангельских, и с тотемских, и с вологодских — все как есть… С конями, с телегами, людом. И гнать те подводы под Смоленск! Вон куды. Да как же мы хлеб убирать-то станем?
— Василий Васильич, — подскочил приказчик, — один амбар как есть выгребли. Под доску…
— Греби другой! — буркнул Босой. — Давай, давай!
— И указал патриарх пуще, чтобы шубы с монастырей да с мужиков
— Весной-то уж брали.
— То весной! Ныне со всех людей — и с монастырских, и с дворян, и с черных людей. В Земской избе списки пишут, с кого брать!
Босой забыл про немцев, хотя те все еще терпеливо и почтительно так и стояли без шляп. Смотрел, как опустошали второй амбар. Срывались его торговые замыслы, останавливался оборот, падало дело.
101
20 процентов.
— Война! — вздохнул он. — Разоренье!
Широка Смоленская дорога, стелется бесконечной бурой полосой, разъезжена колесами, перетолчена копытами конскими, истоптана ногами в сапогах, в лаптях, а то и босыми. В жару вьется, курится над нею пыль, в дождь грязь стоит в колеях, в колдобинах вода, блестит от неба синим стеклом в погожий день сентября. Обступили дорогу по обе стороны березки желтые, красные осинки, зеленые статные елочки, настланы по отлогим угорам желтые стерни, черные пашни, по горизонту бредут леса, а промеж тех пашен и лесов деревни растянули свои деревянные четки бусами черных изб.
А по дороге идут, уходят не обозы с товарами. Не с хлебом… Ой, беда, беда! Рати идут да идут…
Шумя, гремя, переговариваясь, постукивая рогатинами, ослопами друг о друга, звеня бердышами, копьями, ружьем, луками, посверкивая мечами и топорами, без конца идут и идут на закат солнца смурые пешие рати, едут конные, тянутся обозы, везут добро, чтобы пожечь все в огне войны. Идут теперь дальние люди, из-за Урала. Слышны то хохот, то грубые крики, то невеселая песня.
Впереди каждой рати вьется в ветре красное знамя с нерукотворным Спасом, несут носилки с кивотом отрядной иконы — заступницы небесной.
Вдоль дороги кой-где поодаль костры курятся белым дымом, черный народ отдыхает у огня, ест, спит. В воздухе плывут белые паутинки.
Война!
Подняли могучий бородатый народ, встал он стеной из края в край, топчет, мерит шагом свою великую землю, идет на бой, на драку.
А навстречу тянутся раненые, побитые, войной искалеченные люди, бредут-ковыляют без одной ноги на вырубленных в лесу костылях, а кто без обеих — ползут по обочинам дороги в грязи, по лужам, волокутся, поддерживая друг друга замотанными кровяным тряпьем обрубками рук, высматривают хоть одним, а дерзким глазом из-под повязок на головах. Приступали эти люди на Смоленск приступом, подрывались на взорванной ляхами Молоховской башне, ранены камнями под стенами, сброшены с ворот, поломали себе руки, ноги, хребты. Несчастным посчастливилось выползти из-под холмами наваленных трупов, своих и вражьих, и теперь, никому больше не надобные, бредут они домой, от деревни к деревне меж двор, стуча
Скачут меж ними борзо на серых в яблоках аргамаках двое царских сеунчеев в цветных кафтанах, на заляпанных грязью лицах только белы зубы да глаза, — везут в Москву победу:
— Смоленск взял царь Алексей!
— Москва! — гремят в ответ могучие голоса и встречных и обгоняемых, и раненых и здоровых. — Москва!
Первый сеунчей, Васька Данилин, пригнувшись к луке седла, взлетел под Москвой махом на Поклонную гору, коня осадил, стал креститься. Перед ним разостлалась деревянная, садовая, березовая, в куполах и крестах, в осеннем уборе Москва.
— Довел бог опять увидеть белокаменную!
Подождал напарника, Ерему Петунникова, оба затрусили вниз.
У Новодевичьего монастыря горели дымные костры.
Застава.
— Стой! — закричали караульные мужики в сермяге, скрестившие перед всадниками копья. — Слазь с коня! Откудова?
— Ано, дьявола, вам зенки-то повылазило! Царевы мы люди! Сеунчей! К царице! С доброй вестью!
— Слазь, говорят! — не слушая, говорил старик с бородой во всю крутую грудь. — Застава! Иди окуривайся, дьявол, дымом. Окуривайся — оно хорошо. Може, еще и не сдохнешь…
Караульные подбросили в два костра можжевельнику, поставили между ними Ваську и Ерему, посмеивались, как оба стремянных задыхались от белого дыма.
— Мор, что ли? — спрашивал Васька Данилин, прикрыв рукой рот. — Пошто застава-то?
— И-и-и, не приведи господь! Мор! — махнул рукой старик, запахивая полушубок. — Мрем как мухи. Заставы кругом. Ни в Москву, ни из Москвы.
— А рати-то как идут?
— Кругом Москвы!
— К царице мы. От царя!
Старик засмеялся, словно загремели падающие бревна, задвигал седыми бровями…
— К царице? Нету царицы в Москве. Нету! Ищи ветра в поле.
— Как так нету?
— Убежала царица-то, сказывает народ, — говорил он, снова беря копье в охапку.
— Куда-а?
— Не хочет подыхать на Москве, звестно! — ответил за старика хмурый русый молодец. Он хромал, на кривой ноге подходил к кострам.
— Бегу-ут! Патриарх убежал и царицу уволок… Они бегут, а ты скачи зря! — грохотал старик. — Може, вас в красных-то кафтанах чума забоится? Да чего везете-то?
— Смоленск царь взял! — крикнул Васька. — Москве радость везем!
И старик в тулупе, и хмурый молодец, и другая сторожа открыли глаза.
— Москва! — кричали они. — Москва!
— Езжай, товарищи… То добро, хоть и перед смертью, — сказал старик.
И сеунчей скакали уже по деревянной мостовой Арбата. В желтом свете вечернего солнца тут и там плоско валялись по улице трупы чумных, в корчах отдавшие богу свои души. Зачумленные дворы стояли с заваленными землей воротами, люди обходили их серединой улицы. На углу у Николы Серебряного стояла телега, и божедомы в желтых балахонах, скрывавших их с головой, крючьями втаскивали трупы на телегу, запряженную парой кляч. В канаве рядом билась в последних судорогах женщина, но прибрать ее, пока не помрет, было нельзя, проходящие жались от нее подальше.