Черный квадрат. Мои философские размышления здесь на Камчатке. Том 1
Шрифт:
И теперь, мои мысли, как бы перехватывает французский художник Александр Бенуа, как бы поддерживая меня. «Несомненно, – писал художник Александр Бенуа, – это и есть та икона, которую господа футуристы предлагают взамен мадонн и бесстыжих венер».
И я от себя бы добавил, где в облике тех венер и мадонн каждый видит ведь такое разное. Для одних это просто та их современная, в чем-то вульгарная эротика или даже какая-то недосягаемость вожделенного именно для них и даже всего их внутреннего по трезвости их чувственно-плотского, а по Фрейду может в чем-то еще и того эротически детского, а для другого – он видит там на полотне это великое, да поистине величайшее и наверное единственное в Мире творение нашего Великого Господа Бога, чем не восхищаться нам ведь никак нельзя, невзирая на их показную для кого-то всё таки всю их тех венер девственную откровенную для кого-то наготу, показывающую то полное поистине божественное совершенство их совершенных тел, предназначенных, чтобы в очередной раз дать миру своё и любви их с Адамом новое творение и пусть то будет не христианская Мария, и путь то будет не сам Господь Бог, рожденный ею и добавить ведь уже ничего там нельзя к тому творению художника, говорящего с нами из глубины веков. И добавить ведь уже ничего там нельзя ни самому художнику,
Да, и вот в Третьяковке долго я стою у того же Александра Иванова и вижу, что в его божественном «Явлении Христа народу. Явлении Мессии», писанном им с 1837 по 1857 год, почти двадцать лет, нет ведь ни одной настоящей обнаженной мадонны и даже тех для кого-то и в чем-то как бы еще и бесстыжих венер, а только в центре выходящий из мрака небес он Вседержитель – Иисус Христос с вознесенными к небу руками, с ниспадающим одеянием на нём. А может, и к мысли людей руками вознесенными его, и как бы, показывающему тому только его народу, куда он со временем сам из праха земного легко вознесется, а уж оттуда, как и у здешних камчатских народов – коряков, чукчей, олюторов (алюторов), нымылан, эвенов, лауроветлан, будет каждый зреть, как живут все земляне, в том числе, и все мы, как мы соблюдаем здесь на Земле все заповеди Господа нашего могучего и нашего всесильного Иисуса Христа. И тот, взметнувшийся ввысь жест его божественных рук он на раз затмевает в моём сознании и чью-то неприкрытую, рваными одеждами удивительную по своей божественной природе естественную их нисколько не эротическую юную и не очень девственную наготу. Да и нисколько не интересна мне она их та полная нагота, и даже обнаженность при мыслях о самом Великом Боге нашем, при мыслях моих об самом творце и об моём Иисусе Христе и его великом подвиге по нашему долгому созиданию и по его долгому творению моему. А вижу теперь я и сейчас только народный покорный и еще их полностью завороженный, увиденными ими явлении именно к ним и сейчас идущего по пяди землице нашей с тех необозримых другими небес Иисуса Христа, и их остановленный на мгновение завороженный взгляд, направлен именно на него, и еще на их единственного Мессию. И он этот их застывший взгляд говорит мне, что вся их воля, после такого их видения и после их озарения теперь полностью подчинена его указующему далеко ввысь персту, который по самому смыслу, по своей цели одинаков и даже, как бы понятен он и для необразованного пастуха юного, пусть и чуть обнаженного, и он понятен даже еще может быть не вкусившего всех тех земных сладостей, и даже радостей обладания чьим-то телом в силу возраста своей короткой земной жизни. И так же, он его Перст указующий понятен для торговца такого по жизни опытного и умудренного, давным-давно всё знающего и давным-давно всё в жизни этой земной понимающего, и даже он тот Перст указующий, ясен он для простого и неграмотного нищего, как бы не способного прочесть даже эти убористые мои строчки русского и великого языка. И вот, тогда чувствую я, что каждый из них, вижу это и даже теперь ясно я ощущаю кожей своею, через талант, через видение мира сего художника и истинного творца Александра Иванова, что каждый из воззревших на его творение видит в облике самого Господа Бога, ниспосланного их взору с самих небес, настолько они по сути своей мелки и ничтожны, и настолько их все земные горести, их прегрешения, и все их земные проблемы презренны пред самой той Великой Вечностью, куда и указывает Его Иисуса Христа божественный перст, так как в скором времени все будут именно там – на небесах. Они все, теперь явственно понимают, настолько мы ничтожны пред самим Пространством и даже, невероятно быстро бегущим рядом с нами Временем, которое сам Иванов Александр, пишущий ту свою никем и, наверное, никогда, уверен в этом, непревзойденную картину, как бы остановил его то Время аж на целых таких для него лично протяженных 20 лет. И в своём труде, невероятных усилий каждодневно, пишущи её мазок за мазком, и уж теперь, остановив то своё Время и даже в моём сознании, когда до упадка сил своих, когда до обморочного состояния днями и ночами не отходил бы я как и он от его божественного холста только, творя и размышляя одновременно, понимаю и чувствую это я и о вечности, и о моей бесконечности, а может и полной исторической нашей завершенности именно теперь, осознав и, прочувствовав всё то, помышляю я вместе с ним, с художником, умеющим видеть и умеющим легко делиться виденным с нами всеми даже оттуда с 1832 даже с 1852 года, когда ни меня, ни моих дедов, да и прадедов еще не было. И, великую славу пою тому тезке моему Александру Третьякову, который сразу же сумел увидеть, сразу же сумел по случаю прикупить, а уж затем на закате своей жизни сумел подарить граду Москве всё своё состояние и такой шедевр Александра Иванова, как «Явление Христа народу. Явление мессии».
И, если бы он купил, и сохранил для потомков только ту одну картину «Явление Христа народу. Явление Мессии» ему самому сама бы история воздвигла бы нерукотворный памятник даже при жизни его. И, Александр Иванов, сам как бы, останавливая само то его Время на своей величественной картине, даже не по своей воле может быть только по сюжету тому вечному и библейскому, задуманному им и, как бы донага раздевая своих персонажей, позволяет мне хоть чуток да поразмышлять именно теперь и о моих волнениях, и обо всём моём мироощущении, и о самой сути земного здешнего человека, и даже об его особой земной генетической программе, как и мировое Время направленной, как бы только на любовь и на настоящее созидание, но и одновременно, как и везде в мире, и на естественное разрушение, и на тот космический, как бы и настоящий, и полный и всеобщий кипящий страстями хаос, и на постоянную мировую нестабильность, и еще, на нашу неуверенность, и даже на всегдашнюю ненависть между людьми, а то и между единоверцами и даже соплеменниками в борьбе за ту их привлекательную, пахнущую особыми феромонами абсолютно по рождению своему нагую самку, чего естественно его картина нам как бы и не показывает, и не передает
И вот, именно теперь нисколько не сравнивая художественную и ту материальную ценность Иванова Александра и его картины «Явления Христа народу. Явление мессии» и того супрематичного «Черного квадрата» Казимира Севериновича Малевича, как нельзя лучше взять мне самому и сравнить наше божественное Солнце всё из себя отдающее нам и ту черную-пречёрную космическую дыру все рядом в себя так долго, поглощающую. Их предназначение ведь на просторах нашего видимого и невидимого нами Космоса такое разное. Их божественная и даже философская задачи диаметрально разнятся, как разнятся и сам этот примитивный супрематичной его Малевича Казимира «Черный квадрат», и поистине божественная Венера или даже обворожительная по формам и абрисам волшебным своим нимфа на чьей-то не менее ценной в давно строенном до нас музее картине с его той «Венерой…». Один или одна из них, выставлен на обозрение людям в большом музее, а вот другой экземпляр хранится в темном сейфе в подвалах нейтральной Швеции и Швейцарии, а уж третья – в дорогом обрамлении в спальне богатого арабской шейха, а то и у английского вельможи, нежащегося под балдахинами с очередной своей наложницей или даже грешащего с покорною служанкой его, покуда жена отдыхает на водах где-то в Германии в их курортном Баден-Бадене. Из тех трех разных картин, их даже разных художников эти их картины создавших, изначальное предназначение их тех картин ведь по своему изначальному замыслу такое разное.
Мы видим это, что на одних полотнах или даже в мраморных и в белоснежных, как здешний камчатский снег скульптурах преобладает поистине то в человеке плотское или такое изначально показном-эротическом и даже чуточку, наверное, улично-вульгарное, а на других, как «Бурлаки» моего земляка по харьковской родине моей Ильи Репина и я вижу там, напряженный, каждодневный труд с напруги всех их жизненных пере натруженных мышц и даже я явственно ощущаю ту вибрацию их давно растянутых жил, я вижу всё с напруги всех их сил, за ту вкусную или калорийную вечернюю похлебку их или даже за ту кружку пива и сказочного дурманящего голову их эля, легко, пьянящего их по вечере сознание, чтобы только выжить им и их семьям, а уж поутру, грудью стать своею снова в ту широкую холщовую лямку. И им, нужно долго-предолго тянуть её одну ту лямку и ту ладью, груженную купеческим товаром куда-то до самой до Москвы, а то и далее, и вновь тянуть под заунывную песню их бурлацкую…
Да и у самого художника, творящего своё произведение, восприятие и видение мира всегда разное, хотя вот сами краски, хотя сами холсты, как основа всего созданного ими, да и деревянные подрамники всегда у них абсолютно одинаковы. Разве у кого-то простые и даже сосновые, а у другого дубовые или может быть буковые и еще красивые резные.
Это, как и на погосте, где путь земной кончается у каждого из нас: у одного могила с просто насыпанным бугорочком землицы нашей черной этой, а у другого, позолоченный саркофаг и надгробие мраморное или даже черно-гранитное, как бы «вечное», так как тверже камня на земле, как бы и нет…
Это, как и землица наша, как волшебная водица наша, когда мы в купели крестим несмышленого младенца, разве мы ведаем кем-то он нас несмышленыш на самом деле и вырастет еще? Да разве же мы знаем, кем он в будущем станет? И разве ведаем мы, каким будет путь его земной? Кто о том сегодня из нас смертных и ведает? Кто за него еще помышляет, если не мать родная? Как и за меня, каждодневно думала и мыслила мать моя, часто даже сутками не отходя от колыбели моей.
И вот, теперь я, смотря на этот «Черный квадрат» Малевича, я именно теперь ясно вижу и ту серебренную церковную купель, и слышу тот испуганный крик младенца того и я полагаю, и я теперь предполагаю, как же он жить будет, явственно зная и давно понимая то сахаровское, его крупного советского физика теоретика, как сам Бог, заглянувшего вглубь ядра и расщепившего его в урановой и еще в водородной бомбе до исходных структурных кварков и анти кварков, и еще осознаю буквально шкурой своею его то универсальное для всех нас определение, что «будущее – категория неопределенная»…
И вот, что-либо вдохновенно творя, и даже долго-долго размышляя сегодня мы ведь не знаем, что будет с нами или нашими детьми даже завтра. Будет ли то 21 апреля 2006 года катастрофическое землетрясение здесь на Камчатке и у нас в Тиличиках, или то мартовское 2011 Фукусимское их японское цунами, или даже то 8 августа 1945 года случайное падение американского рукотворного «Малыша» на их хиросимские головы, или это будет тот Александра Македонского величественный его поход аж в самую далекую от Аппенинского полуострова такую богатую и еще такую сказочную Индию, которую затем Англия, как свою вотчину и ту заморскую колонию легко и не за один год «выдоит», накопив и как бы «создав» за не одно столетие все свои нынешние капиталистические богатства?
Для меня это история, а для них, кто жил в то историческое время и еще страдая, и пережил – это ведь их то никем и никогда неопределенное физическое будущее… И, не окажись они в то временное мгновение там и тогда, что с ними было бы? Стали ли бы они Малевичами, стали ли бы они художниками Ивановыми, или моим земляком Репиным, или здешним, настоящим самородком Кириллом Васильевичем Килпалиным или даже увлеченным танцором здешним нымыланом Алексеем Ваямретылом теперь уж наверняка всегда, лежащим на этой и той речной чистой водице – «нилгыкын мымыл» и еще в душе настоящим камчатским преданным своему хозяину самураем?
– Кто это всё знает?
– Кто это всё ведает?
– Кто это поймет и даже кто уразумеет это всё такое еще и философское и так растянутое по времени и всем земному пространству?
– А не податься ли мне и сегодня в старинный монастырь?
– А не одеть ли мне ту монашескую черную-пречёрную рясу и даже тяжелую монашескую сутану, чтобы от окружающих меня навсегда скрыть все мои мысли и глубоко там, в душе моей спрятать все мои эмоции сегодняшние?
– И не принять ли мне тот их монашеский обет и даже их монашеский символический постриг, и не сменить ли мне имя моё, нареченное матерью моей по рождении меня – Леонид, а вписанное затем кем-то в Савинском ЗАГСе, как Алексей, а здесь в рассуждении моём длинном и таком предлинном уже звучащее, как Александр Северодонецкий и одновременно Нилгыкын Мымыл?