Черный квадрат. Мои философские размышления здесь на Камчатке. Том 1
Шрифт:
– И, Я есмь!
– И, Я еще буду?
–И, Я творю.
– И, Я говорю, и Я, прежде всего, сам с собою и естественно не только и не столько для самого себя. И, прежде всего, для себя и понятно, для тебя внимательный и вдумчивый мой читатель, когда Я рассуждаю только об этом и только моём земном Времени, а еще и о твоём тоже земном Пространстве. Когда я так долго говорю о том, кого в жизни видел и, что тогда ощущал, и, что ощущаю сейчас, и почему даже ранее не писал так много, так многосложно, как это делаю Я уж точно сегодня.
– А ведь Я, как тот художник и как настоящий земной труженик Александр Иванов, тезка мой, я все двадцать лет долго-предолго, прежде всего, вынашивал все мысли свои, чтобы когда-то враз излиться ими на этих
Чтобы, как и я, и, как и художник Александр Бенуа, как и Ирина Языкова, также отмечает, что «схожесть «Черного квадрата» с иконой сразу же бросается в глаза. На плоскости расположена четырехугольная фигура в белом обрамлении. Такая композиция не может не вызывать в памяти иконный принцип: «когда пишут иконы, то на доске делается ковчег – углубление, заключенное, как бы в выпуклую рамку, внутри этого ковчега, как раз и располагается иконописное изображение. Сам автор Казимир Малевич называл «Черный квадрат» «живым царственным младенцем, дитем четвертого измерения, восставшим Христом».
Но я, стоя у его четвертой копии (!?) здесь в Третьяковской, величественной галерее у его этой черной картины «Черный квадрат», а может и одновременно здесь в Париже возле той его «Великой тьмы» Роберта Флада, никак не вижу там именно самого божественного Иисуса Христа, так как мне понятнее и яснее тот раб своего ремесла, и еще самоотверженный труженик, мне понятнее и яснее тот поистине художественный провидец Александр Иванов, что в зале рядом, где я так наслаждаюсь, созерцая его «Явление Христа народу. Явление Мессии».
– И сколько бы тот искусствовед Ирина Языкова меня не убеждала и даже, не призывала бы к этому её особому видению, и её особому восприятию, и к её утверждению для меня поверить, и даже пусть об этом говорит, и сам автор Казимир Малевич я этому уж поверьте, мне нисколько не верю именно теперь и испытывая такие еще ощущения мои!
– Нисколько не верю я, что «Черный квадрат» – это икона!?
– Для меня настоящая икона это фотография сына моего старшего Алексея и моего младшего сына Василия, и их сыновей, и моих внуков Даниила и Степана, моего старшего брата Бориса и среднего брата Ивана, а также фотография матери моей Евфросинии Ивановны и чуточку от времени выцветшее фото незабвенной бабушки моей Надежды Изотовны и Кайда, и Якименко, и Науменко одновременно. Так как такова её судьба и такова её жизнь и таково только её и даже моё Время. Именно их незабываемые мною божественные лики, пусть та фотография от Солнца, пусть та фотография от самого Времени, пусть она от кислорода из воздуха, которым я еще и сегодня дышу, и чуточку пожелтела, и как некоторые говорят «выгорела», но она еще именно тем и ценнее для меня именно сегодня, она еще важнее для меня, и для моего теперешнего всего мироощущения и всего моего мировосприятия.
– И вот, именно теперь, осознав всё это не буду я молится тому его Малевича Казимира Севериновича «Черному квадрату», кто бы его не называл настоящей символической иконой, а от души помолюсь я ликам таким родным и таким для меня душевно ощутимым, и еще, и это понятно каждому из нас таким божественным обликам теперь почему-то таким плоским моим родным и мои любимым братьям, сыновьям, внукам и бабушкам.
– И буду ли я в душе своей еще соглашаться с мнением искусствоведа Ирины Языковой, или не буду я с ней соглашаться, мы тот черный сюжет Казимира Севериновича Малевича ведь именно теперь никак уж не изменим? И даже, не переоценим его,
Но уж я точно уверен и я убежден, что сам Александр Третьяков и внове это имя Александр, как и моё нареченное, а Я уверен, что он бы тогда ни за полушку не купил бы это «черное» «творение» искусства, так как у него были вовсе другие, отличные от того нынешнего Совета художественного особые вкусы. У него были от рождения его другие понятия об истинно красивом и об по-настоящему вечном, особенно в искусстве, да и в жизни, и в его военном быту.
А я, как-то стоя в Донском, таком намоленном московском храме и, слышу у незнакомого мне иерарха, прихожанка спросила его, в чем же ценность вот этой чуть, закопченной от времени иконы, у, которой она долго стояла и у, которой та неистово о чем-то своём молилась? В её ли древности или только в авторе её писавшем? А может и в дорогом серебряном окладе драгоценными камнями осыпанном, и кем-то до неё выложенном?
– Нет же! Ценность самой иконы именно в молитве моей и твоей к самому Господу Богу! – и тот умный, и довольно таки начитанный церковный иерарх вовсе ни ей, ни мне, не представляясь по имени, ответил на её вопрос и быстро как, и возник ниоткуда скрылся где-то в амвоне, тихо от нас удивленных удалившись, так же как и ранее незаметно сюда вошел, чтобы вот так по-особенному вразумить её грешную, да и меня то же стоявшего рядом.
– А в чем же её грех? – это уже я подумал.
– В том ли, что в молодости страстно до умопомрачения она любила, когда та была молода, – теперь уж точно спрашиваю я сам себя, не ожидая ни от кого ответа ясного и понятного для меня.
– В том ли, что рожала нас, может даже по какому-то интуитивному наитию, даже не понимая, что затем сама судьба нам всем детям её уготовала? – продолжаю размышлять здесь рядом с нею я…
– А может то её вина в том, что перстом своим дрожащим крестила она на далекую путь-дороженьку его сына непутевого своего, и еще навзрыд плакала, когда провожала мужа своего на ратное поле брани той Вселенской в июне 1941, аль ранее как бабка моя Надежда Изотовна и Науменко, и Якименко и затем Кайда в 1917 году, еще не понимая, что и как будет и как сложится затем.
– И уж сегодня и сейчас для меня, не важно было ли то в далеком 1905 году, а то ли в 1914 году на просторах и полях Первой мировой, аль в буйном и революционном 1918 годике Гражданской, а то и недавно буквально семьдесят лет назад в 1944 году там под Одессой на станции Вознесенск-3, когда отец моих братьев Алексей Андреевич Левенчук истекал на землю черно-пречерную кровью от ран своих. Или, как буквально вчера у моего брата в Приднестровье в девяностые, муж дочери брата моего Бориса Олег Папушой уходил на защиту своей приднестровской свободы или даже, как сегодня у моей сестры Зины Николаевны Проскуренко, когда полные слез глаза и её взрослые дочери провожают своих мужей-шахтеров в Шахтерске на поле брани за их русский и за их тот половский-славянский язык, и за настоящую их свободу Донецкой народной республики (ДНР) и за свободу Луганской народной республики (ЛНР). И пусть, времени прошло много, и пусть то история разная и разно удаленная от всех нас, а ведь суть и борьба ведь едина – за наше природное по рождению нашему право жить, за право наше на родной наш русский, наш издревле славянский язык, за наше право на землю нашу такую черноземную, за полную и настоящую свободу нашу – то борьба наша идет и сегодня она беспрестанная.