Чёрный лёд, белые лилии
Шрифт:
Что же не плачешь ты, Таня? Что же смотришь так сухо и тяжело?
В петлю лезть хочется от твоих глаз…
– Она счастливая, - качает он головой.
– Ты ведь веришь в это. Оставь. Счастье приносит.
– Я знаю, - кивает Таня и суёт полотняную полоску ему в карман.
– Знаю. Она мне не нужна больше.
Таня. Таня, что же ты говоришь, что ж ты делаешь, ты будешь счастлива, ты будешь… Язык мертвеет и не поворачивается. Он не может больше такого сказать - может только смотреть на упрямо-сухие глаза и видеть,
Если ты заплачешь, Таня, я останусь. Не смогу уехать.
Что-то внутри него орёт и бунтует отчаянно, и поэтому Антон говорит нарочито-будничным тоном, от которого ему самому тошно:
– Не потеряла ключи?
Дзынь. Дзынь… Счастливая звезда падает, падает, падает…
Что-то на виски давит изнутри, прорывается сквозь красиво построенные аргументы-доводы, давит, давит, думать не даёт.
– Ключи?
– она вздрагивает.
– От квартиры. Она твоя.
И ты моя. Была моя. Когда-то…
Таня поднимает голову, и взгляд у неё до того тоскливо-негодующий, и пальцы её, тонкие и замёрзшие, в кулаки сжаты, и сейчас кажется, что она не любит его, а ненавидит и убить на месте готова.
Что же это давит? Ни вдохнуть, ни выдохнуть, что-то бунтует, протестует, ты же любишь её, ты же любишь её, ты же любишь…
Ты же любишь её, ЧТО ЖЕ ТЫ ДЕЛАЕШЬ?!
– Лейтенант, слышьте? Через две минуты взлетаем. Идёте?
Ты же любишь! Это последнее, что у тебя есть, что в твоей поганой жизни осталось! Почему ты сдаёшься, слабак, почему ты сдаёшься? Почему ты делаешь это?!
Вдох.
Выдох.
Уйти.
Остаться.
Он следит, как под безразмерным бушлатом её грудь то поднимается, то опускается, и ему невыносимо больно при мысли, что кто-то другой когда-нибудь будет так же стоять рядом с ней и смотреть ей в глаза.
Если ты сядешь на этот самолёт, то уже никогда не увидишь её.
Готов ли ты бороться за неё даже с самим собой? Если да, почему же уходишь?
Ветер бросает снежную россыпь ему в лицо. Таня смотрит на мыски своих берцев.
Чёрт его знает…
Надо же… Надо что-то на прощание сказать… Такое, чтобы… Да хоть что-нибудь, чёрт его дери, хоть что-нибудь, первое, что в голову придёт…
– Почему ты называешь меня Ан-тон?
– хриплый голос повисает в ночном воздухе.
Таня поднимает по-прежнему сухие глаза. В них - ни намёка на былое спокойствие или рассеянность; только безысходное, тупое отчаяние. Слова вырываются из её губ почти что с ужасом.
– Потому что я люблю тебя.
Шах, Антон. Шах, мат, да что же ты, что же ты делаешь…
– Лейтенант, идёте, что ль? Следующего самолёта ещё сутки прождёте!
– Таня, я…
Сухие глаза. И поднятая ладонь.
– Иди, Антон, - шёпот где-то за пределами человеческих возможностей.
Он хочет запомнить её в последний раз. Даже такую… Какую угодно. Он хочет ещё сказать ей что-то,
Антон разворачивается и шагает в снежную пыль.
Перед ним - размытые огни взлётной полосы и странно чернеющий посреди белого поля бок ИЛ-76.
Шаг. Шаг. Вдох. Вдох.
Выдох.
Ты всё решил правильно, ты всё решил…
Между его пальцев - затёртая до дыр фенечка.
Вдох. Вдох. Шаг. Шаг.
Двигатели гудят. Снег бьёт в лицо. Парень в косоворотке протягивает ему руку.
Он всегда делал неправильный выбор.
Он всегда делал его, но сейчас, сжимая в кулаке сине-зелёную счастливую полоску, он уверен как никогда.
Вдох.
Выдох.
Уйти?
Остаться?
У него есть выбор.
Он его делает.
Он делает его правильно.
====== Эпилог ======
По лугу, наполненному майским ветром, запахом сирени и звонким детским смехом, бегают две девочки. Старшая, посветлее, быстро догоняет маленькую брюнетку, и обе с хохотом и воплями валятся в траву.
– Снова испачкаются, - говорю я, улыбаясь и удобней устраиваясь на голубой скатерти.
– На Женьке платье совсем новое, а Сашенькино я вчера только отстирала от черники.
Тон тихо смеётся и целует меня в волосы над виском.
– Пойду к ним. Не волнуйтесь так, пожалуйста, товарищ капитан, - он поправляет одеяльце малыша и смотрит на меня тепло и так спокойно, что я невольно улыбаюсь. В его глазах отражаются солнце, ветер и любовь.
– Когда будем праздновать твоё повышение?
– тихонько спрашивает он.
– Может, в эту субботу? Валера с Максом обещали привезти Мишутку.
– Ну уж нет, ни за что, - возражаю я.
– Он опять подерётся с Женькой, она реветь будет целый день.
– Я ему подерусь, - Тон шутливо хмурится и целует меня в лоб.
– Не устала? Не холодно? Домой не хочешь?
– Нет, - отвечаю я на всё разом.
– Санечка снова упала, смотри.
– Уже иду. Не волнуйтесь так, товарищ капитан. Всё будет хорошо, - улыбается он.
Капитан Соловьёва, майор Калужный.
Качая живой тихо сопящий свёрток у себя на руках, я смотрю издали, как Тон ставит на ноги обеих дочурок. Все трое хохочут, а майское заходящее солнце золотит их волосы.
Далеко-далеко, там, где бьётся о прибрежные пологие скалы Тихий океан, есть небольшие кладбища. Их сосновые кресты давно уже стали серыми, клумбы, разведённые было рядом, поросли высокой травой, которую летом щиплют овцы, бродящие по могилам. Я закрываю глаза, вижу их снова и снова и всё-таки думаю, что они не печальны - только бесконечно светлы в лучах восходящего из-за океана солнца. Осенние дожди давно смыли надписи с деревянных табличек, но, закрывая глаза, я помню все имена до единого.