Чёрный лёд, белые лилии
Шрифт:
– Вы… Здесь… - совершенно оторопев, невнятно лопочет она.
– Очень просто. Антон смог связаться с Мией, это его сестра, из Нарьян-Мара перед тем, как выехать. Дочь связалась со мной, и вот - я здесь. Не ожидал, конечно, найти его в госпитале, да и вообще не понял, зачем он сюда поехал, но… - проговорил он, не меняя выражения лица.
– А впрочем, это неинтересно вам. Вы в курсе всей этой истории?
Что именно этот странный человек, отец Антона, подразумевает под «этой историей», Таня едва ли вполне понимает, но уверенно кивает, захлопнув,
– Что ж, всё зашло дальше, чем я думал, - скороговоркой, почти про себя, бормочет Калужный-старший и снова смотрит на неё.
– Мне нужно с вами переговорить.
Только в этот момент в Таниной голове наконец складывается пазл из обрывочных рассказов Антона и Мии, и в ту же секунду, как он складывается, противно-подсознательное чувство к этому человеку превращается во вполне осознанную неприязнь. Человек, который отвернулся от сына потому, что тот пошёл не тем путём, каким ему хотелось бы, на восемь лет, сидит сейчас перед ней, спокойно и уверенно развалившись в кресле и смотрит на неё, пожалуй, с нотками превосходства, даже презрения, надёжно прикрытыми маской вежливости.
– Этим вы и занимаетесь, - поднимает брови она и смотрит на его дорогие (теперь в этом нет сомнений) часы.
– Уже три минуты.
Он едва заметно хмыкает - очень противно и очень знакомо.
Таня чувствует не неприязнь - ненависть.
– Что ж, если вы в курсе… Я переговорил и с сыном с утра. Думаю, наши разногласия теперь в прошлом.
Сын.
Разногласия.
– Что бы ни случалось, конечно, я беспокоюсь о нём. Как и вы, я уверен, - многозначительно и непонятно добавляет он.
– И теперь, когда всё в прошлом, я постараюсь наверстать упущенное и помочь Антону всем, чем смогу.
«Антону двадцать пять лет», - хочется сказать Тане.
Где же вы были?
Где была ваша помощь?
Почему мой отец пытался вытащить Антона из Нарьян-Мара?
Таня молчит. Постукивает пяткой по плитке, а пальцем - по подлокотнику. Вспоминает, как в темноте землянки сама уговаривала Антона не пороть горячку и подумать о примирении с отцом.
Она смотрит на холодного, самоуверенного человека в кресле и не боится его. Потому что она - сильна. А он - нет. Она, изодранная, нищая и покалеченная, во сто крат сильнее ухоженного и спокойного Калужного-старшего.
– Как я понял из слов дочери, вы близкая подруга Антона, - говорит он и почему-то слегка отводит глаза.
– Я люблю его, - говорит Таня.
А он, кажется, вздрагивает. И - Таня поклясться готова - на долю секунды незаметно морщится.
– Да. Хорошо. Я, поверьте, никаких предрассудков не имею и даже рад. Это хорошо, когда в трудные времена есть кто-то, кто… Ну… Вы меня поняли, словом.
Кто что?
Любит? Заботится? Понимает?
Ах, да ведь эти слова вам незнакомы…
– Я, словом, рад. Очень хорошо. Тем лучше вы поймёте меня, Татьяна. Я хотел сказать…
– Дмитриевна.
– Что?
– он удивлённо поднимает брови.
– Татьяна Дмитриевна.
Пару секунд он молчит и только
– Я хотел сказать, - говорит уже быстрее и не так фамильярно, - что тем лучше вы поймёте меня. Раз вы испытываете... чувства подобного рода к моему сыну, то вы…
– Он тоже любит меня, - утверждает Таня и смотрит ему прямо в лицо. А оно искажается - несильно, но заметно.
– Вы, как и я, заинтересованы, чтобы он был в безопасности, - торопливо договаривает Калужный-старший.
– Это так?
Несколько секунд Таня глядит в потолок. Сжимает в пальцах подлокотник.
– Так.
– Я рад. Так вот, я, как и вы, хочу, чтобы Антон находился в безопасности. Столько, сколько это будет возможно. Он устал воевать, у него много травм…
– Я знаю это не хуже вас, - резко вырывается у неё. Лицо Калужного мрачнеет, его черты становятся резче.
– Я сделаю так, что ему будет сделано предложение. Он, конечно, не узнает, что это я содействовал. Предложение будет из какого-то спокойного, стабильного места. Крым, например, сейчас безопасен, или что-то другое - это всё равно. Он уедет, сможет передохнуть, оправиться, подлечиться нормально, будет служить по специальности. Согласитесь, это прекрасная перспектива.
Таня молчит. По-прежнему смотрит в потолок. В голове у неё даже не каша - какая-то раскалённая лава. Только что она неслась к Антону, а сейчас сидит и разговаривает с его отцом о каких-то несуществующих, странных, пугающих вещах, и ей совсем не хочется этого делать. Она не понимает, что от неё хотят, а сама хочет только к Антону.
– Сколько времени это займёт?
– помолчав, спрашивает она. Пытается прикинуть, сколько недель сможет выдержать без него здесь.
Калужный-старший пожимает плечами.
– Год, два. Может, больше, как пойдёт…
– Год?!
– Таня вскидывает голову и встречается с его холодным, уверенным взглядом; сиделка на посту оборачивается.
– Не кричите.
– Я не кричу. Вы смеётесь? Это абсурд.
– Я не смеюсь, и вы, если желаете добра моему сыну, конечно, согласитесь, что это прекрасная перспектива.
Ах, Таня, читай между строк: прекрасная перспектива жизни без тебя.
– Вы меня не поняли, - говорит она твёрже и громче, слыша, как в ушах шумит кровь.
– Вы не поняли. Мы с Антоном любим друг друга, это не блажь и не ерунда. Я вижу, что вы в это не верите, но не моя вина, что вас не было здесь. Вы могли убедиться воочию. А теперь, если не возражаете, я пойду: хочу увидеть его.
Таня встаёт, резко оборачивается к Калужному-старшему спиной; её пошатывает, у неё дрожат ноги, но она держится прямо. К чёрту этого сумасшедшего папашу, к чёрту, к чёрту…
– Если бы вы любили его, вы бы услышали меня, - ударяется ей в лопатки иголками.
Таня разворачивается. Вмазать бы ему, честное слово, чем-нибудь тяжёлым!
– Если бы вы любили его, то не бросили бы!
– шипит она.
– Я была с ним, когда ему было плохо, я была с ним, когда ему было больно, а не вы!