Чёрный лёд, белые лилии
Шрифт:
– Любите копаться в чужом белье?
– щурится он, вставая.
– Дело полезное, Татьяна Дмитриевна, только опасное. Можно много нехорошего раскопать - и про себя тоже. Ненароком.
Таня задыхается и нервно смеётся.
– Вы угрожаете мне?!
– Упаси Боже! Какие угрозы! Да сядьте, успокойтесь, сядьте, пожалуйста. Вы, должно быть, не так меня поняли. Дать вам воды?
– участливо спрашивает отец Антона, протягивая ей руку; Таня отшатывается и ладонь прячет за спину. Она знает, что ведет себя, как маленький ребенок, и ей на это наплевать.
–
– Пожалуйста, садитесь.
Постояв ещё несколько секунд, Таня всё же садится, на этот раз дальше от него. В груди что-то больно колется.
– Я не хотел вас обидеть. Вы не поняли меня.
– Я прекрасно поняла, что вы хотите увезти Антона.
– Вовсе нет, - качает головой он, совершенно взяв себя в руки.
– Да и что это значит - «увезти»? Что я его, в мешок посажу, что ли? Антон - взрослый человек, решение ему принимать самому. Да и к тому же, что вы так переживаете? Сейчас не Средневековье. Что такое добраться до того же Крыма? Сели на самолёт и через три часа вы там, - заканчивает он, чрезвычайно довольный своим великодушием.
– Петербург - безопасное место, - упрямо цедит Таня.
– Бомбёжек больше нет.
– Сегодня - нет, а завтра - есть.
– Да что вы хотите от меня?
– восклицает она, чувствуя бессильные, злые слёзы.
– Хотите увезти его в Крым? Что ж, ну так идите, предложите это ему! Я не буду вам мешать!
Несколько мгновений Калужный-старший молчит.
– Он не согласится, - тихо говорит он.
– Да, - вспыхивает Таня.
– Да, он не согласится, и я поддержу его.
– Нет, Татьяна Дмитриевна, - качает головой отец Антона и смотрит на неё в упор, совершенно уверенный в своей правоте: - Нет, вы убедите его уехать.
– Я?
– истерично всхлипывает она и не понимает, смех это или рыдания.
– Вы хотите, чтобы я уговорила человека, которого чуть не потеряла, уехать?!
– Да, потому что вы любите его. И если вы хотите для него жизни, если не хотите потерять его снова, вы его уговорите, - вкрадчиво произносит он.
– Если вы на самом деле любите его, вы дадите ему шанс на нормальную жизнь.
Ах, Таня, читай между строк: на нормальную жизнь без тебя.
Таня резко встаёт (снова голова кружится) и отходит к окну. Просто не может больше смотреть на этого человека. Ах, как прекрасно! Антон Калужный уедет в Крым на какие-то пару лет! Уж там-то он наконец забудет эту недалёкую бесперспективную девицу и вернётся в лоно любящей семьи. Какое счастье, какое облегчение!
И - как удар: там он будет в безопасности.
Таня вспоминает, глядя на тёмный, неприветливый госпитальный двор: много лет назад они с мамой смотрели «Красавицу и Чудовище». Чудовище отпускало Белль к отцу, зная, что, возможно, она никогда не вернётся. Таня никогда не понимала этого и спрашивала у мамы, почему оно делает так. Мама говорила: «Смотри дальше». Таня смотрела.
«Я отпустил её».
«Зачем?!»
«Просто я люблю её».
Но сказки, слышишь, Таня, - не смей!
– это сказки! Жизнь - не сказка, уж ты-то поняла это слишком рано. «Если любишь -
Не тебе делать это! Слышишь? Не тебе, Таня, и не человеку, который едва не пустил себе пулю в лоб. «Если любишь - отпусти». Что это за условие? Кому, зачем и что ты должна доказывать? Совсем рядом с тобой лежит человек, который знает, что ты его любишь, знает, как ты его любишь, который пойдёт с тобой на край света. Ты любишь его. Не смей отпускать!
Таня оборачивается: Калужный-старший сидит в кресле и смотрит на неё с благодушным ожиданием. Разве что руки не потирает.
– Нет, я не сделаю этого, - дрожащим от слёз, но твёрдым голосом говорит она и быстро шагает за угол, не слушая возражений.
«Красавица и Чудовище» - чушь. Чушь, слышишь?
В палату ей нельзя, она помнит (хотя, вообще-то, плевать она на это хотела, если бы медсестра не сидела совсем рядом с дверью), поэтому Таня, всё ещё не в силах нормально дышать, прилипает ладонями к стеклу и ищет, ищет, ищет родную фигуру в полумраке палаты.
Она её находит, и все её аргументы рассыпаются в прах.
Антон спит. Его кровать стоит совсем близко к двери, поэтому Тане не стоит труда как следует разглядеть его, а, разглядев, заплакать.
Спит он на спине, как и всегда. Привычка, оставшаяся от разодранной груди. И руки поверх одеяла кладёт, потому что ему кажется, что лёгкая ткань давит на них, не даёт поднять, как будто привязывает. Голову наклонил набок. К Тане. Глаза закрыты.
Он бледный. Усталый, с большими, ещё больше, чем у его отца, тенями под глазами, и заострёнными, осунувшимися чертами лица. И слишком, слишком худой.
Таня прижимает руку к губам.
У него уродливый кровоподтёк на левой скуле, которого не было тогда, там, на пароходе. Может, ударился, может, подрался, а может… Может… Били…
Ты ведь знаешь.
Ну же, признайся, Таня, ты знаешь.
Ты знаешь, что будет, если он останется с тобой. Он никогда не будет в безопасности. Ради своего счастья ты каждый день будешь рисковать им. Ты будешь видеть эти кровоподтёки снова и снова. Они никуда не исчезнут. Этого никогда не случится.
Господи, пожалуйста! Пожалуйста, не надо! Не надо! Не заставляй её! Не мучай! Она не в силах сделать этот выбор, это выше её сил! После всего, что случилось, после всего, что они пережили, не отнимай его! Не отнимай!
Он и не отнимает.
Ты сама отпустишь его…
Это не мой выбор, это не мой выбор, не мне делать его. Пусть попробуют его увезти, если хотят. Я не при чём здесь, я не должна делать это, я не должна выбирать, я не должна, пускай выбирает он, пускай выбирает его отец, пускай выбирает Бог.
Мне не сделать этот выбор.
Мне не сделать его.
Любишь ты его, Таня?
Любишь по-настоящему?
Антон смог приставить пистолет себе к виску. Христина смогла умереть ради его счастья. А ты? Что сделаешь ты ради него? Сможешь ли пожертвовать собой ради его жизни?