Чёртов палец
Шрифт:
— Вот видите? А я вас предупреждал.
— Я в первый раз покурила, — виновато проговорила она, возвращая Навроцкому сигарку.
— Покурили? — усмехнулся он. — Если бы вы покурили, мне, пожалуй, пришлось бы позвать сюда доктора.
— Это так опасно для женщин?
— Нет, но с непривычки многим становится нехорошо. Они бледнеют, их тошнит… Одним словом, вам это ни к чему.
— А вам?
— Мне? Ну, я… Видите ли, мне они почему-то доставляют удовольствие.
— А мой отец курил папиросы.
— Ну, это дело вкуса и… извините, кармана.
— В
— Папиросы у нас на фабриках набиваются машинами. Нарубят машины табак в мелкую крошку да и заполнят ею гильзу. Ну а гаванская сигара — работа ручная. Её изготовление — дело долгое и непростое. Вот и ценится она дорого.
— Как же их делают?
— Видите ли, аромат и качество хороших сигар зависят от сорта табачных листьев… от того, как долго и благополучно они созревают… от способа ферментации… от опыта мастеров… Стало быть, здесь много труда. — Навроцкий потушил сигару. — Сигару можно курить долго, с перерывами, — пояснил он, — но больше чем на два часа откладывать не стоит: она теряет свои замечательные свойства.
— Как же всё-таки их делают?
— Вы, я смотрю, девушка из любопытных, — засмеялся Навроцкий. — Видите ли, ранее всего нужно вырастить листья, что само по себе процесс непростой…
— И как же их выращивают?
— Выращивают их на плантациях. Собственно, сначала выращивают саженцы под навесами, а уж затем пересаживают их на плантации и через четыре месяца собирают урожай. Самые качественные листья находятся в средней части растения. Их используют как покровный лист и делают из них рубашку сигары. Это самая дорогая ее часть. От покровного листа зависит, как выглядит сигара, поэтому он должен быть гладким, мягким, не слишком маслянистым и иметь тонкий букет.
Навроцкий помял упругую сигарку кончиками пальцев, поднёс к лицу и втянул в себя аромат.
— Можно мне? — спросила Лотта и, получив сигарку, повторила его действия.
— Сейчас у листьев уже не тот аромат, что у сырых. Ведь после сбора урожая они проходят длительный процесс обработки… Ну а верхушка растения идёт на набивку, на внутреннюю часть сигары, которая сама по себе — целая история. Самые же грубые и прочные листья употребляются для скрепления этой набивки.
Навроцкий вдруг подумал, что слишком уж увлёкся рассказом. Он поглядел на Лотту, и ему показалось, что она не столько слушает, сколько наблюдает за ним.
— Однако лучше курить, чем рассказывать.
Он закурил возвращённую ему сигарку и налил в бокалы вина. Из залы донеслось пение цыганского хора, и они замолчали, слушая надрывные колена солиста.
— Вам нравятся цыганские песни? — спросил немного погодя Навроцкий.
— Да. Но раньше я их почти не слыхала. Эти песни так проникают в душу… — Лотта помолчала, прислушиваясь к пению, и продолжала: — Вот сейчас, когда я их слушаю, мне хочется нарисовать… Я даже сама не знаю что… Это должно быть ярким, сильным… И не акварель, а масло… Что-то безудержное… дикое… страстное…
Навроцкий изумился: как-то чудно было слышать такие слова от юной, несмелой девушки. Кроется ли причина её слов и впрямь в чарующих, берущих за
— И вы знаете, что такое… страсть?
Лотта как-то вся встрепенулась, съёжилась от неожиданности вопроса и, казалось, снова превратилась в то робкое, застенчивое существо, которое он встретил когда-то в провинциальной финляндской кофейне. Надеясь, очевидно, скрыть смущение, она подняла бокал и сделала глоток. «Бессмысленно спрашивать об этом молоденькую девушку», — подумал Навроцкий. Он хотел обратить всё в шутку и избавить её от необходимости отвечать, но она вскинула на него ясные серо-голубые глаза и сказала приглушённым голосом:
— Страсть — это когда умираешь от страха… Когда любишь так, будто падаешь в бездонный колодец…
Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга: он — с сигаркой в руке, она — с бокалом возле алых губ.
В кабинет постучали. В дверь осторожно просунулось грузное туловище Прокла Мартыновича.
— У меня для вас, князь, есть кое-какие известия, — сообщил он, наклонив голову к уху Навроцкого и бровью пригласив его идти за собой.
Они прошли в пустой кабинет. Прокл Мартынович опустился на диван, Навроцкий остался стоять.
— Хороша же у вас уха, Прокл Мартынович! — сказал Навроцкий с улыбкой. — Нигде такой не едал. И каким же образом, позвольте полюбопытствовать, вы её готовите?
— И у нас, Феликс Николаевич, по ресторанной части свои секреты имеются.
— Не откроете? — шутил Навроцкий.
— Увольте-с, Феликс Николаевич. Впрочем, ничего особенного…
— Ну а что за новости у вас для меня?
— Интересующее вас лицо, а именно поручик Маевский, — начал Прокл Мартынович, — лежит при смерти в варшавской больнице.
— Как?! — поразился князь. — Что с ним случилось?
— Поручик возвращался из Рима на гоночном автомобиле и попал в аварию под Варшавой. Кстати, он уже и не поручик вовсе: в отставку он вышел ещё перед отъездом в Италию.
— Стало быть, всё это время он был в Италии?
— Да. Говорят, в Риме у него вышел бурный роман с какой-то княгиней-итальянкой. Но княгиня замужем, и дело едва не дошло до дуэли.
— Ваши сведения верны?
— Помилуйте, Феликс Николаевич, за что купил, за то и продаю. Был тут у меня один знакомый поляк — он только что прибыл из Варшавы, — говорит, все варшавские газеты об этом пропечатали.
— И что? Сильно Маевский повредил себя?
— Покалечился адски. Навряд ли выживет. А может, уже и…
И Прокл Мартынович сделал выразительное движение глазами к потолку.
Новость эта была для Навроцкого более чем огорчительной: смерть Маевского означала бы для него окончательную потерю денег. Да и обыкновенного человеческого сочувствия к этой чем-то притягивавшей его к себе личности он не мог не испытывать.
— Что-нибудь случилось? — спросила Лотта, когда он вошёл в кабинет с озабоченным видом.