Чёртов палец
Шрифт:
Невесело проходили для Навроцкого короткие зимние дни, не заметил он ни святок, ни крещенских морозов. В одну из редких минут душевного равновесия ему удалось связаться по телефону с Маевским, но узнать от него что-либо достоверное об участи своих денег он так и не смог. Нетрезвый поручик на все вопросы Навроцкого твердил только одно: денег у него нет и объяснить он пока ничего не может, время, мол, не пришло. Сразу после этого разговора он снова куда-то уехал, и когда, отчаявшись его отыскать, Навроцкий попытался навести справки о своём компаньоне окольными путами, на него посыпался целый ворох слухов.
— А вам и невдомёк, кому уже год как принадлежит эта дорога?.. Да Маевскому же! — фраппировал его крупный делец, знакомый Феофилова. — Они обвели вас вокруг пальца.
По другой версии, Дерюгину, сразу после продажи дороги Маевскому, стало известно о планах последнего, и он, пригрозив судом, запросил двойную цену. Маевский предложил ему договориться, но Дерюгин упёрся. Авантюра расстроилась, запахло судебным разбирательством, у Дерюгина нашлись заступники в правительстве, и теперь уже сыскать покупателя на эту дорогу стало делом в высшей степени затруднительным.
Из того, что Навроцкий услышал от разных лиц, следовало, что денег своих он, вероятно, уже не увидит. Однако более всего мучила его мысль о долге, который он не в состоянии вернуть, о том, что имя его скоро покроется позором. В довершение всех несчастий упала цена заложенных акций, и банк, не получая от него выплат, поспешил их продать.
Навроцкий с утра до вечера ходил по кабинету, курил, машинально переворачивал страницы адрес-календаря, пытаясь хоть что-то придумать, но в голову ему решительно ничего не шло, мысли путались, руки дрожали, мрак в душе сгущался. Чувствуя, что заболевает тяжёлым нервным недугом, сковывающим мозг отупляющей коростой, пожирающим, точно ненасытная тля, остатки воли к борьбе, он вдруг понял, что спасти его от падения в бездну сумасшествия, круто изменить его жизнь может лишь одно, последнее, старое как мир средство…
Глава девятая
1
Мороз и влага сковали газоны Летнего сада крепким ледяным панцирем. С Невы на безлюдный парк надвигалась холодная, туманная сырь. Вдоль Лебяжьей канавки, между рядами деревьев, по дорожке для верховой езды гарцевали два всадника. Одним из них была княжна Анна Федоровна Ветлугина, другим — сопровождающий её на прогулке штабс-капитан Блинов. Мёрзлая, гулкая земля, принимая на себя удары подков, отвечала чётким, размеренным звуком. Анна Фёдоровна раскраснелась и была весела. Она любила верховые прогулки в Летнем саду и в последнее время предавалась этому занятию регулярно и в любую погоду. Штабс-капитан также был в хорошем расположении духа, да и возможно ли было грустить около такой очаровательной амазонки? Впрочем, удаль и напористость редко покидали штабс-капитана: жизненные невзгоды, сомнения в правильности собственных поступков, нерешительность были уделом других людей и к нему никак не относились. Он сидел на лошади очень прямо, даже величественно, и, если бы животное вдруг встало на дыбы, случайный прохожий мог бы принять его за ожившую статую Петра.
— Что же вы молчите? — подсмеивалась над ним Анна Фёдоровна. — Раньше анекдоты так и сыпались из вас…
— Ваша красота, Анни, лишает меня дара речи. Вы самая изумительная девушка в Российской империи, и я ваш покорный и безмолвный раб, — отвечал штабс-капитан как бы шутя, но в то же время искренне думая, что говорит чистую правду.
— Вы льстец, Виктор Иванович. И, пожалуйста, не называйте меня Анни! — с кокетливой сердитостью отвечала княжна.
Она вдруг заметила приближающуюся к ним от ворот парка фигуру и узнала в ней Навроцкого. Поравнявшись с ним, она придержала лошадь.
— Я был у вас сегодня, Анна Федоровна, — проговорил, поздоровавшись, князь. — Мне сказали, что вы здесь. — Он покосился на Блинова и прибавил: — Я к вам по личному делу.
Едва взглянув на него, Анна Федоровна поняла, что он чем-то взволнован. Она обернулась к штабс-капитану, и тот, понимающе
— Вы нездоровы, Феликс Николаевич? — спросила княжна.
— Нет, я здоров, — сказал Навроцкий.
— Помогите мне, пожалуйста, слезть с лошади.
Она привязала лошадь к дереву, и они медленно пошли по аллее.
— Что же случилось? Вы как будто не в себе…
Навроцкий не отвечал. Он остановился, взял Анну Федоровну за руку и посмотрел ей в глаза. Ему хотелось довериться ей, рассказать о том, что мучило его в последние дни. Он подбирал слова, чтобы признаться, что желает изменить свою жизнь, что лишь она, Анна Федоровна, может его спасти. Но глаза княжны светились такой безмятежной весёлостью, что ему сделалось стыдно за намерение исповедоваться перед ней в столь малодушном тоне.
— Я прошу вашей руки, — произнёс он негромко.
Княжна вздрогнула, словно испугавшись, и отвела глаза в сторону. Весёлость с её лица вмиг исчезла.
— Вы и впрямь делаете мне предложение? — спросила она, не глядя на него, как будто желая удостовериться, верно ли поняла его слова.
— Да. Вчера я думал об этом весь вечер… Я давно хотел просить вашей руки, но… Вот наконец решился… вчера…
Слова Навроцкого взволновали княжну, но она быстро справилась с волнением и, осторожно высвободив руку из его руки, твёрдым, спокойным голосом сказала:
— Могу ли я быть уверенной в том, что ваше предложение продиктовано искренним чувством, а не желанием поправить дела?
Навроцкого обдало холодом.
— Вы мне не верите? — проговорил он растерянно.
— Вам не поверит никто из нашего с вами окружения. Вы просите моей руки сразу после того, как разорились. Сами посудите…
Кровь ударила Навроцкому в лицо: больно было слышать слова, не только прозвучавшие как отказ, но и задевавшие его честь. Да, он разорён. Да, это обстоятельство могло бы послужить в глазах общества объяснением его желания жениться на Анне Ветлугиной. Но ведь это неправда! Ведь он давно любит её! Но сил оправдываться у него уже не было. Довольно уж и того, что та, кто лучше других должна понимать его чувства, ставит их под сомнение…
Княжна нахмурилась и, постукивая стеком по подолу амазонки, нетерпеливо поглядела в сторону штабс-капитана. Навроцкий понял, что его отчаянная попытка жениться вышла жалкой и нелепой.
— Прощайте, — бросил он сухо и, не взглянув на княжну, пошёл прочь.
2
Вечером того же дня Навроцкий принял ванну, надел чистое бельё, сел за письменный стол и, вслушиваясь в чёткий и неумолимый ход стенных часов — единственный звук, нарушавший тишину, — просидел так несколько минут. После некоторого колебания он поднял крышку сигарного ларца, обрезал и закурил сигарку и в раздумье подошёл к окну. В сгустившихся за окном сумерках плавали огни электрических фонарей. Вглядываясь в темноту, он долго стоял у окна, курил, и ему начинало казаться, что он теряет ощущение времени, что и сам он, и время сделаны из одного и того же материала — вечного, неподдающегося уничтожению. Состояние покоя, в котором в эту минуту пребывала его душа, удивляло его. Наконец он вернулся к письменному столу и, открыв ключом верхний ящик, извлёк из него изящный «Веблей». На тонкой пластине из слоновой кости, покрывавшей слегка закруглённую рукоятку револьвера, была выгравирована его монограмма. Вставив в барабан шесть патронов, он подержал револьвер на ладони, любуясь его холодным механическим совершенством, взвёл затвор и приставил дуло к виску. Ему необходимы были ещё несколько мгновений, чтобы лучше представить себе ту грань, за которую предстояло ступить, за которой не было уже ничего — ни долгов, ни безответной любви. Он попытался сконцентрировать на этой грани всё своё внимание, все душевные силы, и, когда вдруг зазвонил телефон, его охватило негодование, почти ненависть к тому, кто вздумал побеспокоить его в такую минуту. Телефон не унимался, пока он не поднял трубку. На другом конце провода сипел знакомый мужской голос, но Навроцкий никак не мог понять, в чём дело.