Чёртов палец
Шрифт:
3
Утром Навроцкий проснулся с сильной головной болью и увидел перед собой пустую бутылку. Судя по этикетке, вино было дешёвым и, очевидно, второсортным. Глашенька ещё спала, сбросив во сне одеяло на пол. Он смотрел на её голое тело и долго не мог вспомнить, как её зовут. Ему сделалось мерзко и захотелось поскорее уйти. Стараясь не разбудить девушку, он оделся, достал из бумажника две трёхрублёвые купюры и положил их на прикроватную тумбочку, но, подумав, оставил на столе весь бумажник. Перед тем как закрыть за собой дверь, он ещё раз взглянул на Глашеньку и внезапно догадался, кого напоминало её лицо. Это было лицо Лотты Янсон — девушки, которую он встретил летом в Финляндии. Глядя на охваченное крепким сном, раскинувшееся в постели тело Глашеньки,
На улице дул пронизывающий ветер. Навроцкого почти сразу бросило в озноб. Он спохватился, что забыл в квартире Витеньки шарф, но возвращаться не захотел. Первые прохожие — рабочий люд и прислуга — уже спешили на фабрики, на службу. Пройдёт ещё час-другой — и улицу заполонят конторские служащие, за ними появятся экипажи и автомобили, доставляющие в банки и юридические конторы деловых людей. Навроцкий хотел было взять извозчика, но, вспомнив, что оставил и бумажник у Глашеньки, пошёл домой пешком. Ветер хлестал его по лицу жёсткими крупинками снега, заставляя сгибаться и прятаться в воротник пальто. В памяти его всплыли недавние похороны Вяльцевой, шедшая за гробом, невзирая на февральский холод, многотысячная опечаленная толпа, и внезапно бессмысленный, издевательский вопрос поразил его своей тошнотворной простотой: кто пойдет за его гробом? что успел сделать он?
У себя в кабинете он выдвинул ящик письменного стола, вынул револьвер, положил его перед собой и вдруг отчётливо почувствовал, что в нём произошла какая-то странная перемена, точно какая-то потайная струна, не выдержав нараставшего напряжения, внезапно оборвалась. Он стал лихорадочно искать причину этой перемены, но расстроенная мысль его судорожно билась во все тупики сознания и не находила ответа. Почти в панике, он закурил случайно завалявшуюся в ящике стола папиросу и начал быстро ходить по кабинету. Ему казалось, что портреты предков, скорчив сардонические гримасы, с любопытством наблюдают за ним из своих тусклых рам, что губы их вот-вот зашевелятся и зашепчут хором: «Мы ждём… Мы ждём… И родитель твой здесь… И родитель твой здесь…» Он отвернулся от них, подошёл к окну и, продолжая курить, ещё какое-то время смотрел на хорошо знакомую ему часть города, на снующие по улице фигуры, на проезжающие мимо экипажи… Наконец, потушив папиросу, он вернулся к письменному столу, вытащил из револьвера все патроны, кроме одного, и резко раскрутил барабан. Правая рука его, описывая чёрным лакированным стволом зловещую дугу, двинулась к виску…
Конец первой части
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава десятая
1
— Лотта, где же ты? Кофе готов! — крикнула громче госпожа Янсон.
Наверху скрипнула дверь, и Лотта, выпорхнув из своей маленькой комнатки на втором этаже, спустилась в кухню.
— Чем ты занята? Почему так долго не идёшь?
— Рисую, мама.
— Нельзя же рисовать с утра до вечера!
Лотта села за стол. В кухне, служившей одновременно и столовой, было тепло и вкусно пахло стряпнёй. Госпожа Янсон аккуратно разложила на тарелке пирожные собственного приготовления и, когда Лотта откусила от одного из них кусочек, вопросительно посмотрела на дочь. Лотта молчала.
— Ну как? — нетерпеливо спросила госпожа Янсон.
— Как всегда вкусно, мама.
— А в прошлый раз у меня не получилось. Тяга была слабая, дымоход совсем засорился. Я уж и так и этак старалась… А сегодня, пока ты гуляла, приходил трубочист и прочистил трубу. Теперь тянет что надо.
Госпожа Янсон присела за стол.
— Ох, что-то у меня сегодня разболелась спина. С самого утра так и ломит, так и ломит. Пойти, что ли; к аптекарше пиявками полечиться? Вон госпожа Нюберг все свои болезни пиявками
Лотта пила кофе, рассеянно слушала мать и обдумывала тему очередной картины: «Что нарисовать? Старую ратушу с её деревянной башней и часами? Красные амбары на берегу реки? Нет, пожалуй, их не рисует только ленивый. Или, может быть, подняться на Замковую гору, на то самое место, откуда писал город Эдельфельт, и попытаться нарисовать зимний пейзаж? Или нарисовать дом Рунеберга? Или дома на Церковной площади? Нет, не хочется сидеть в такой холод на улице. Лучше заняться эскизами».
Она посмотрела через окно на замёрзшую, покрытую снегом реку, на деревянные дома на том берегу, на прилипшие к берегу складские сараи. Над рекой висела морозная дымка. Из-за лютого холода на улице было безлюдно, но в самом широком месте реки, где расчистили лёд, резвилась на коньках не боявшаяся мороза, закутанная в платки и шарфы детвора.
— А я что-то трушу, пиявками-то… — продолжала рассуждать госпожа Янсон. — Ну как можно такую мерзость себе на спину посадить? Госпожа Нюберг на прошлой неделе позвала меня посмотреть. И что ты думаешь? Сидит она голая на табурете, в спину ей всосались пиявки, аптекарша какие-то стекляшки ей к спине прижимает, банки кровососные, кровь течёт со спины в три ручья, пол в крови, аптекарша в крови… Я как увидала всё это, так в обморок и свалилась.
Лотта с сожалением посмотрела на мать. После смерти мужа госпожа Янсон часто хворала и быстро старела. В Петербурге у них была прислуга, а теперь матери приходилось делать всё самой, и хотя хозяйство их было не ахти какое большое, давалось оно госпоже Янсон нелегко: в доме отсутствовали городские удобства, а привычки к ежедневной домашней работе у неё не было. Лотта, конечно, помогала матери вести хозяйство, но слишком много времени отнимало у неё рисование. Госпожа Янсон, со своей стороны, хоть и ворчала иногда на дочь, в глубине души не осуждала её. Особенно смягчилась она после того, как Лотте удалось продать несколько своих работ на городском благотворительном вечере. Половина гонорара, полученного Лоттой за картины, пошла в пользу бедных, и госпожа Янсон преисполнилась чувством гордости за дочь. Её претензии к Лотте за большие расходы на краски, бумагу, холсты и кист разом прекратились, и, беседуя с госпожой Нюберг, аптекаршей, священником или хозяином продовольственной лавки, она не упускала случая, чтобы похвалить талант дочери.
После кофе Лотта вернулась в свою комнату. Это небольшое, но светлое помещение служило ей и спальней, и мастерской. Слева от входа, в глубине комнаты, там, где крыша почти достигала пола, стояла её кровать. Стены, где только возможно, были завешаны законченными и незаконченными картинами, набросками. У окна стоял мольберт. На столе лежали тубы с масляными и акварельными красками и кисти разных размеров. Один угол комнаты занимала этажерка с книгами, большую часть которых составляли книги по искусству. Дверь рядом с окном выходила на крошечный балкончик, где весной, обожаемой ею за возвращение миру тепла и света, Лотта высаживала цветы в ящиках. Она насыпала в них свежей земли, как только солнце начинало пригревать достаточно сильно, и с весёлым нетерпением ждала, когда прорастут семена, раскроются и запестрят бутоны и со всей округи слетятся на них хлопотливые шмели и кокетливые бабочки.
Зиму с её гармонией чёрного и белого Лотта тоже любила, но рисовать зимой на пленэре было неудобно: коченели руки, густели и замерзали акварельные краски. Совсем другое дело было летом, когда, обвесив себя необходимым реквизитом, она надолго уходила из дома рисовать рассыпанные вокруг Борго старые усадьбы, берег моря, реку, крохотные лесные озерца, болотца. В погожие зимние дни она подолгу бродила по улицам города, по его окрестностям, выискивая подходящие для рисования места, но рисовала всё-таки мало. Она могла долго и внимательно разглядывать висящее в соборном капитуле большое полотно Тельнинга, изображавшее императора Александра в момент провозглашения автономии Финляндии, или вглядываться в силуэты старинных зданий в узких улочках и переулках Борго, или наблюдать за суетливой рыбной торговлей на городском рынке. Всё будило её воображение, и во всём могла она замечать красоту.