Чёртов палец
Шрифт:
— У неё нет герба, — сказал Навроцкий, насилу одерживая раздражение. — Она не дворянка.
— То-то что не дворянка! Дворянка бы в любовницы не пошла.
— Не говорите глупости, мама.
Княгиня, опираясь на трость, с которой последнее время не расставалась, пошла прочь из комнаты.
— Я приехал, мама, просить вашего согласия на наш брак, — сказал Навроцкий ей вслед.
Екатерина Александровна остановилась.
— Не бывать этому! — гневно крикнула она, не оборачиваясь. — Ни в моём роду, ни в роду Навроцких ни один мужчина не взял в жёны иноверку и простолюдинку. И ты не возьмёшь! А возьмёшь — так на наследство не рассчитывай! Всё богадельням отдам!
— Но мама! В наше время…
— Молчи! Деньги уж дала, бог с тобой, а наследства лишу! — ещё раз подтвердила свои намерения Екатерина Александровна.
— Но почему, мама?
— Нечего! Пустое! — отрезала Екатерина Александровна и вышла из комнаты.
На следующий
Вернувшись в Петербург, Навроцкий зашёл к графине Дубновой и в числе прочих городских новостей узнал от неё, что о нём и его дачной квартирантке уже распространяются сплетни и ходят невероятные слухи. Говорили, между прочим, что Навроцкий отчаянно влюблён, собирается жениться, перейти в лютеранскую веру и уехать вместе с молодой женой в Швецию, что невеста его — незаконная дочь короля и что Феликс Николаевич, при определённых обстоятельствах, может стать отцом наследника шведского престола… Сообщая это князю, Леокадия Юльевна не отрывала от него испытующего взора своих разноцветных глаз, но Навроцкий, как ни грустно ему было, только посмеивался и так и не пожелал удовлетворить любопытство графини и рассказать, как же на самом деле обстоят дела. Леокадия Юльевна сделала вид, что обижена, даже чуточку подулась, однако отпустила Феликса Николаевича восвояси с обыкновенной своей ласковостью.
4
В тот же день, вернувшись с прогулки, Лотта сидела на веранде с книгой. Она на минуту оторвалась от чтения и задумчиво глядела в окно, когда вдруг четыре птицы, летевшие в ряд, ударились в стекло и шарахнулись в сторону. Резкий, громкий звук напугал Лотту, заставив её вздрогнуть и выронить книгу из рук Она хорошо видела, как птицы одна за другой бросились тельцами в стекло, выбили звонкую дробь и, отпрянув, исчезли в лесу. Но что это были за птицы? Дрозды? Ласточки? Заметив лишь, что птиц было четыре, она не успела их разглядеть. «Что заставило их лететь в стекло? Что это может значить?» — думала она. И хотя она не была суеверной, мысль о том, что это странное происшествие — недобрый знак, предупреждение о чём-то, не оставляла её. В надежде избавиться от неприятного ощущения она решила перенести его на бумагу. Но как это сделать? В какой момент изобразить птиц? На подлёте к стеклу? Будет ли тогда зрителю всё понятно? Сможет ли он увидеть, что птицы вот-вот ударятся в стекло? Или, может быть, нарисовать испуганных ударом, отпрянувших птиц? Но как в этом случае передать то, что произошло за мгновение до того? Как же всё-таки это трудно! Всегда ли возможно средствами искусства достоверно описать жизнь, каждый её момент? Нет, лучше изобразить птиц в момент столкновения с невидимым препятствием, показать их расплющенные ударом тела, ужас, застывший в их круглых глазах, их взъерошенные спинки, оттопыренные лапки. Одна птица, испытав уже потрясение, тянет головку и тельце прочь от окна, все силы её сосредоточены на том, чтобы ринуться в сторону, подальше от невесть откуда взявшейся преграды. Другая, подлетая, вот-вот коснётся стекла лапками, но она уже не в силах остановить полёт, предотвратить жуткий, ошеломляющий удар.
Лотта работала карандашом быстро, моментально обращая мысль в плавные линии, стремительные штрихи и мягкие затушёвки. Ей хотелось скорее, пока впечатление от происшествия ещё не притупилось, поймать и отобразить момент испуга, чтобы страх, охвативший птиц и её саму, передавался и зрителю. И она поняла, что необходимо изобразить и саму себя — девушку, сидящую по эту сторону окна, выронившую от испуга книгу, и всё это — при таком освещении, чтобы в воздухе, в атмосфере чувствовалось приближение грозового удара, удара судьбы, трагедии. Она взяла другой лист бумаги, побольше, и начала быстро набрасывать эскиз заново. Ей стало ясно, что это будет большая картина, насыщенная светом, пронизывающими композицию по диагонали тенями, внушающая зрителю мистический ужас. Пусть девушка держит в руках не книгу, а письмо. Письмо — это известие, трагическое, страшное. Об этом будет говорить всё и выпавший из рук девушки белый, испещрённый чьим-то почерком лист, и её испуганные, обращённые к окну глаза, и четыре птицы — вестники несчастья. И в этом испуге, в захлестнувшем девушку ужасе, в зловещем ударе птиц будет заключена неотвратимость судьбы, её безжалостный вызов» её власть над людьми…
Поздно вечером, уже засыпая, она всё думала об этом маленьком, но так напугавшем её происшествии, и приснилось ей, что какое-то страшное чудище, мохнатое, чёрное, с взъерошенной на загривке шерстью, будто сам чёрт, виденный ею в детстве на картине в церкви, злобно
Глава двадцать первая
1
С той поры как до неё дошла молва о дачной сожительнице Навроцкого, Анна Фёдоровна не находила себе места. Ей уже двадцать два года, пора и о замужестве подумать, и вот ведь совсем недавно, всего несколько месяцев назад Навроцкий делал ей предложение, а она его не приняла. Почему? Разве он не нравился ей? Разве она к нему ничего не чувствовала? Разве не оказались разговоры о его разорении преувеличением? Ведь известно, как богата его мать. И чем дальше шло время, чем больше слухов доходило до Анны Федоровны об увлечении Навроцкого «какой-то шведкой», тем более терзалась она. Теперь ей казалось, что она вовсе и не думала отвечать ему отказом, что хотела только удостовериться в его чувствах — зачем же было спешить? Душевные страдания, раз начавшись, не оставляли ее, и вот судьба приготовила ей ещё один удар: в концерте рядом с Навроцким она увидела Лёлю — свою институтскую товарку, давнюю rival et concurrent [25] . Так вот кто эта шведка! Как же тут не быть в претензии на судьбу? «Ну почему опять Лёля? — думала Анна Федоровна в отчаянии. — Почему именно она?» После сделанных себе упрёков, после приступов ревности, после бессонных ночей и пролитых слёз она задалась целью снова, любой ценой, заполучить Навроцкого. Все наставления старухи-колдуньи она с точностью выполнила, и не то чтобы она верила в эти заклинания, а так, на всякий случай. Сидеть сложа руки, дожидаясь их действия, она, разумеется, не желала. Чтобы встретиться с Навроцким, ей нужен был только предлог, и такой предлог нашёлся очень скоро. Через два дня после её омовения в баньке она получила от Маевского письмо, к которому была приложена записка для князя. Анна Фёдоровна не замедлила воспользоваться этим обстоятельством и телефонировала Навроцкому на Морскую, застав его в тот момент, когда он вернулся к себе от графини. Сообщив ему о письме кузена и услышав обещание быть у неё в самое ближайшее время, Анна Федоровна была удовлетворена. «Я сделала что могла — провидение позаботится об остальном», — думала она, опуская телефонную трубку…
25
Соперница и конкурентка (фр.).
Когда на другой день Навроцкий явился к Ветлугиным, ни самой Анны Федоровны, ни Софьи Григорьевны с мужем дома не оказалось.
— Княжна скоро будут, — сказала ему горничная.
Он остался дожидаться Анну Фёдоровну в гостиной и занялся разглядыванием фотографий в лежавшем на столе альбоме. С одного из снимков на него смотрела прелестная девочка с косой, в коротеньком платьице и кружевных панталончиках. Навроцкий узнал в ней княжну. На другой фотографии он нашёл её среди группы институток в форменных платьях с передниками и пелеринками Подле Анны Федоровны стояла Любонька Цветкова, которую Навроцкий узнал не без некоторого усилия воображения, так как Любовь Егоровна теперь не носила очков. На этой фотографии ему показалось знакомым ещё одно девичье лицо, но хорошо рассмотреть его он не успел: явилась княжна, и он захлопнул альбом.
Анна Федоровна, как только вошла в гостиную, поразила Навроцкого своей красотой. Она всегда отличалась утончённостью вкуса, одеваясь без броской роскоши, изысканно и несколько консервативно. Как и все аристократки, слегка отставая от моды и во всём соблюдая меру, она умела естественно и без усилий производить впечатление породистой и уверенной в себе молодой женщины. Но в этот день во всём облике Анны Федоровны было что-то особенное, лучезарное, феерическое. Какая-то загадочная решимость во взгляде и одновременно мягкая женственность в движениях превращали её в полубогиню.
Она пригласила Навроцкого в будуар и, когда они поднялись туда, сняла перчатки, вынула из ридикюля дамский золотой портсигарчик цилиндрической формы и, блеснув вправленными в его замок камнями, вытянула кончиками пальцев тоненькую душистую папироску.
— Вы курите? — удивился Навроцкий.
Он достал из кармана коробок и зажёг спичку. Анна Фёдоровна прикурила.
— Да, с некоторых пор…
Она слегка прищурила глаза, затянулась и осторожно вытолкнула языком тонкую струйку дама. Всё это она проделала с такой грацией, так по-женски мило, что Навроцкий почувствовал лёгкое головокружение. И когда она молча, не отрывая от него лучистого взгляда тёмных, чуть прикрытых бархатистыми ресницами глаз, передала ему послание Маевского, он лишь мельком взглянул на аккуратно слаженный лист бумаги с торопливо начертанным на нём именем адресата и машинально засунул его в карман.