Чёртов палец
Шрифт:
— Выхожу в отставку, — говорил Пётр Алексеевич за столом. — Останусь жить здесь, в Финляндии… Привык, знаете ли… Да и ехать некуда, семьи у меня нет. Жена давно умерла, а сын в японскую войну погиб, царство им небесное. — Он перекрестился.
— А в Петербурге у вас есть кто-нибудь? — спросил Навроцкий.
— Родственников нет, а есть старый приятель Платон Фомич Милосердое. Мы с ним ещё в Малороссии вместе послужили. Исправляет он в Питере должность судебного следователя и, надо сказать, очень благополучно… уважаемый человек…
— И часто вы бываете в Петербурге?
— Нет, не часто. Не люблю я этой столичной суеты, привык к гарнизонной жизни, к Финляндии, к тишине…
Пётр Алексеевич время от времени с заметным любопытством поглядывал
— А красивая у вас панночка. И кем же она вам приходится?
— Невестой, — не сразу найдясь что ответить, выпалил Навроцкий. — Ну, во всяком случае собираюсь сделать ей предложение, — поправился он.
— Добре, добре, — закивал головой полковник. — Дело это хорошее, да и девушка, видно, славная. А вам, князь, уже пора жениться-то. Пора…
В комнату вошла Лотта, и они замолчали.
— А что же это мы про вашего дядю забыли? — сказал чуть погодя полковник. — Нехорошо. Надо за него выпить. Сидим тут в его доме…
— Вы правы, Пётр Алексеевич. И между прочим, пьём его вино…
Они выпили за покойного дядю, а после обеда, немного поболтав с полковником за чаем, Навроцкий повёз его в Борго. Лотта вызвалась ехать с ними и, после того как они попрощались с Петром Алексеевичем, попросила князя отвезти её к родному дому, где уже почти полгода как не бывала. Пока она ходила в дом и говорила несколько минут с жильцами, Навроцкий терпеливо шагал с сигарой вокруг автомобиля и время от времени постукивал ботинком по покрышкам. Затем они навестили аптекаршу, у которой Лотта задержалась несколько дольше, и наконец поехали в кофейню, где познакомились почти год назад. Здесь Навроцкий, под действием нахлынувших на него воспоминаний, собрался с духом и рассказал, при каких обстоятельствах увидел её впервые на озере и как был сконфужен и в то же время обрадован, встретив её в тот же день в этой кофейне. Выслушав признание князя с лёгкой краской на лице и с минуту помолчав, Лотта вдруг негромко рассмеялась, и он снова увидел чудные, давно им примеченные ямочки на её щеках.
Когда они выходили из кофейни, к ним подошёл невысокий, но, судя по проницательному взгляду и раскованной походке, очень уверенный в себе молодой человек. Он приподнял белый студенческий картуз и заговорил с Лоттой по-шведски. Навроцкий перешёл улицу, сел в автомобиль и, закурив сигару, с интересом наблюдал, как они о чём-то оживлённо беседуют, изредка поглядывая в его сторону. Ему казалось, что говорят о нём. Вскоре молодой человек взял Лотту за руку и, видимо, начал в чём-то убеждать. Навроцкий чувствовал, как в нём нарастает какое-то раздражение, начал искать ему объяснение и наконец понял, что это не что иное, как ревность.
Лотта вернулась с виду чем-то немного раздосадованная, но быстро пришла в прежнее благодушное настроение.
— Это друг детства, — объяснила она, хотя Навроцкий ни о чём её не спрашивал. — Мы жили когда-то по соседству.
Она взяла его под руку, слегка прижалась к его плечу, будто сидели они не в автомобиле, а на скамье в парке слушали соловьёв, и, взглянув на него как-то особенно ласково, поцеловала в щёку.
5
Две недели, проведённые на даче под Борго, пролетели для Навроцкого и Лотты незаметно. Рыбалка, чтение, прогулки пешком и на лодке, задушевные разговоры — вот что всё это время занимало наших героев. К концу второй недели Навроцкий начал думать, что на земле всё-таки есть рай, и этот рай находится не где-нибудь, а здесь, на его даче вблизи Борго. «Если счастье возможно, то что же это, коли не оно?» — часто приходило ему в голову. Но нужно было возвращаться: его мог разыскивать Маевский. После нескольких откладываний день отъезда был наконец выбран. Набрав в лесу полную корзину сладких ягод черники и гонобобеля, наловив в озере рыбы, они отправились в обратный путь.
— Так хорошо, как здесь, там, в Осиной роще, уже не будет, — вздохнула с грустью Лотта, когда они садились
Навроцкий чувствовал то же самое. Ему вдруг припомнился господин Кутин, с которым ему довелось беседовать в петербургском поезде, когда он возвращался из Финляндии в прошлый раз.
— Да, ты права… Вот только почему-то здесь, в Финляндии, много террористов и революционеров прячется. Им, верно, тоже хорошо и покойно здесь, — пошутил он.
— А мы, увы, не террористы, — подхватила Лотта его шутку, — нам пора возвращаться.
— Да. Но почему бы нам не приехать сюда в другой раз?
— И то правда. Почему бы не приехать сюда ещё?..
Выехав рано утром, к вечеру они были уже в Осиной роще. Проезжая через Левашово, Навроцкий зашёл на вокзал и телефонировал Маевскому, но отставного поручика, как обычно, не оказалось дома…
Глава восемнадцатая
1
Из Борго Лотта вернулась невестой Навроцкого. Правда, известно это было лишь самому князю да полковнику Тайцеву, но Навроцкий к тому времени уже не сомневался ни в своих собственных намерениях, ни в том, что, сделай он предложение, согласие будет получено. Это согласие он легко угадывал в глазах Лотты. Однако прежде чем предложить ей руку и сердце, ему хотелось заручиться благословением матери. Зная нрав Екатерины Александровны, он понимал, что сделать это будет нелегко, но в нём уже в детстве заложено было отвращение к семейным неурядицам, душа его жаждала простых и тёплых отношений с родительницей, и надежда на то, что именно случай, когда вершится его счастье, поможет окончательно растопить лед между ним и матерью, не оставляла его. Он, однако ж, твёрдо решил, что, в случае непреклонности старой княгини, готов будет обойтись и без её родительского благословения, даже если это повлечёт за собой потерю наследства. Чтобы мать до разговора с ним случайно не узнала о его намерениях, он решил держать всё пока в тайне.
В дачной жизни Навроцкого и Лотты на первый взгляд мало что изменилось. Лотта по-прежнему обитала у себя наверху, и о каких-либо переменах в этом порядке никто из них речи не заводил. После возвращения из Борго между ними установились как будто даже более сдержанные отношения, но они продолжали говорить друг другу «ты» и обращались как близкие друзья. Впечатление это между тем было чисто внешним. Оба они явственно чувствовали, что недолго осталось им опираться на привычное основание, что вот-вот упадут они в скрытое пока от них, сладостно манящее вещество новой жизни, что ход событий определится чем-то высшим, чем-то, что сильнее их собственных желаний, и в отсрочке этого падения, в его предчаянии они, точно дети, у которых в заветной коробке спрятана шоколадная конфета, находили особое, тайное удовольствие.
Встречаясь с Лоттой за завтраком, Навроцкий целовал её в щёку и после непродолжительной беседы за столом уезжал в город. Вечером, когда он возвращался, она, как и прежде, приходила послушать его игру на пианино. Она привыкла к запаху его сигар, ей даже нравилось быть рядом, когда он курил, вдыхать исходившее от него благоухание, видеть вспыхивающие и тлеющие на конце сигары продолговатые кристаллики пепла. Она уже знала его привычки, легко угадывала его желания и с каждым днём всё незаметнее для себя воспринимала его фигуру как органическую часть своей жизни. Иногда ей начинало казаться, что эти дни и вечера будут всегда, что вечны и печальная музыка в полумраке освещённой свечами комнаты, и терпкий аромат гаванской сигары, и мягкое, удобное кресло под ней, и стрекотание сверчка где-то в глубине дома, и немое, задумчивое покачивание липы в сумерках за окном… И в то самое мгновение, когда она ловила себя на мысли о вечности, её вдруг охватывал страх — страх, что вот-вот раздастся бой часов, зазвенит где-то церковный колокол, стукнет буря в окно — и исчезнет, развеется как дым этот зыбкий, ускользающий сон…