Чертово колесо
Шрифт:
Выяснилось, что кончился коньяк. Сатана что-то рявкнул официанту, который крутился возле стола, ожидая приятного момента расчета. Но буфет был уже на запоре.
Тогда Сатана подозвал томного кудрявого валютного официанта в вышитой толстовке, который торчал со своей тележкой у выхода. Кинул доллары, взял две бутылки коньяка и пару блоков «Мальборо».
— Это уже много! — официант попытался задержать рукой второй блок, на что Сатана вскинулся:
— Ты чё, козлина, лапы распускаешь?
— Не связывайся! — блеснул глазами Нугзар и кинул еще денег. — Этого хватит?
— Вот сейчас в
— Ну, все, Лялечка, бери своих подруг, продолжим в номере, — сказал Нугзар. — Вы идите с Сатаной, а я расплачусь… с кем следует…
Лялечка сделала подругам знак. Те, быстро собрав со стола в сумки все, что можно унести, отправились за Сатаной, а Нугзар расплатился и вышел в холл. Валютный официант со своей тележкой курил возле туалетов.
Нугзар постоял, подождал. Улучив минуту, когда холл опустел, он быстро оказался лицом к лицу с официантом и резко втолкнул его в туалет.
— В чем дело, граж… — попытался произнести тот, но на него обрушилась такая тяжелая пощечина, что он согнулся пополам.
— Ты что себе позволяешь, гнида? Перед бабами позоришь, из рук сигареты тянешь? — бил его Нугзар. — Разве тебя не учили быть вежливым с клиентами, скотина?!
Официант попытался закрыть голову руками. Тогда Нугзар крепко схватил его за кудри и пару раз ткнул лицом в писсуар:
— Знай свое место, ублюдок!
Зашвырнув избитого официанта в кабинку и заперев дверцу, он исчез в одном из лифтов.
19
Художник, вернувшись утром с какой-то попойки, нашел дверь мастерской взломанной, а внутри все перевернутым и перебитым. Начал звонить приятелям, но никого не застал — откликнулся только Тугуши, скучавший у себя в кабинете. И приехал через полчаса, столкнувшись во дворе с Анкой, которая, еле волоча ноги, тащилась к Художнику в поисках какой-нибудь отравы.
Втроем они стали осматривать погром и постепенно пришли к выводу, что кто-то вломился в мастерскую — очевидно, в поисках ангидрида или хаты — и в припадке неистовства изрезал ножом картины, перебил посуду и сломал нарды.
Художник, со слезами на глазах, ошарашено смотрел вокруг. Анка и Тугуши убирали обломки и осколки, подавленно переговариваясь и пытаясь понять, кто это сделал.
— Подонки, скоты! — ругался Тугуши. — Ну, вошли, ну, укололись, но зачем гадить, картины резать, посуду бить?
— Может быть, кто-нибудь из твоих художников? Из зависти? — предполагала Анка, которая была уверена, что Художник — непревзойденный мастер. — В принципе, зачем морфинистам лишний шум? Они бы укололись, и все!
Когда за диваном обнаружились женские трусики и обгоревший лифчик, а под диваном — пустые бутылки из-под водки, картина стала яснее — дикая пьянка с бабами, которых, очевидно, было некуда вести. Будь Художник в мастерской — и ему бы перепало. А теперь…
Он не отходил от изрезанных холстов, тупо пытаясь склеить края порезов липучкой. Мягкий и мирный, Художник был подавлен таким изуверством и дрожал, представляя себе, как эти дикари издевались над его картинами. А то, что происходило именно так, стало ясно при более тщательном осмотре — на одной из картин у женской фигуры были вырезаны живот и промежность,
Наконец все уселись, уныло закурили.
— Надо уколоться! — сказал Тугуши, привыкший решение всех задач начинать именно подобным образом, и стал ерошить свой рыжий бобрик, потому что сказать «надо уколоться» легко, но где найти деньги и отраву?
— Хорошо бы, — поддакнула Анка. — У тебя какого-нибудь вторяка не заныкано, на самый черный день?
Художник вдруг вспомнил:
— У меня в кладовке третьяки есть, много третьяков!
— А их можно варить? Они кайф дают, эти третьяки? — У Тугуши шевельнулась надежда, хотя от третьяков ожидать ничего нельзя.
Анка тоже встрепенулась, но инстинктивно, — по опыту тоже понимала, что из жатых-пережатых третьяков ничего путного не выйдет.
— Подкинуть может, плохо станет, — заметила она.
Но было уже поздно — все трое схватились за соломинку. Художник сбегал в кладовку. Они осторожно высыпали содержимое полиэтиленового пакета на газету. Анка встала по-собачьи и понюхала кокнар.
— Растворителем пахнет, — сообщила она и, поворошив его, добавила: — Влажный еще.
— Ничего, мы его высушим! — с воодушевлением сказал Художник.
— А кто сможет сварить? — недоверчиво спросила Анка, не вставая с колен.
— Я! — важно ответил Тугуши.
— Припасы есть?
Художник обследовал битые банки и пузырьки. Выяснилось, что несколько ампул аммиака остались целыми. Немного ангидрида он еще раньше запрятал среди банок с красками. Тугуши побежал в магазин за растворителем.
Некоторое время Художник и Анка смотрели на бурый кокнар. Иногда Анка ворошила его, а Художник, следя за ее обцарапанной, замозоленной от уколов клешней, вдруг с болью вспомнил, какая это была красивая рука раньше, давно, когда он любил Анку и они вместе ходили в кино и ели фруктовое мороженое за семь копеек.
— Он почти мокрый, зачем ты запихал его в пакет? Чтобы сопрел? — прервала его воспоминания Анка. — Давай высушим его в духовке! Там он быстро высохнет.
— Давай, — согласился Художник.
Они высыпали кокнар на противень и сунули в плиту. Включили самый малый огонь. Вернулись к столу. Анка потянулась за сигаретами.
— Знаешь, кто умер?
— Кто? — испугался Художник.
— Манана. Помнишь ее? Курчавая такая, со мной в ЛТП была, с ворами все время путалась… Вчера хоронили. Передозировка. Помнишь, как она о своем здоровье заботилась? В день по пять раз ханкой кололась — а леденцов боялась: «Леденцы, — говорила, — на эссенции делают, для печени плохо!» Таблетки глотала пачками — а яйца из холодильника не ела: «Несвежие!» Гашиша выкурила тонну, а к орехам не прикасалась: «От них, — говорила, — зубы цвет теряют!» Представляешь? На кодеине сидела годами — шкурки с помидоров счищала: «Для желудка нехорошо!» А как она, бедная, мучилась, чтобы уколоться! У нее же в конце концов все вены сгорели. Раз — никогда не забуду — прихожу к ней за лекарством и вижу, как она, полуголая, вся в крови, ревет, извивается на кушетке, кричит, тут же ее сын плачет, а какой-то фраер пытается попасть ей в вену. Двадцать проколов сделал, а попасть не сумел, пока я не помогла…