Чёс (сборник)
Шрифт:
Группа оставила новый хит на самый конец выступления. Брет прекрасно справился с обеими партиями – он просто перевел песню в ми и играл бас на открытых нижних струнах, одновременно выводя главную тему на самом верху грифа. Когда он начал, с газона перед сценой донеслось несколько одобрительных возгласов: рифф узнали.
Группа растянула “Мантру” минут на пять, закончив ее а капелла под ритмические аплодисменты выросшей за это время толпы. Человек десять построились в очередь за диском. Эдди представил себе, как Алан смущенно объясняет каждому из них, что на альбоме этой песни нет.
Между сетами большинство зрителей разбредались к обступившим парк киоскам за корн-догами и лимонадом, но Эдди не спешил уходить. Даже рискуя
“Инвертер” тем временем заканчивал сборы. Тони нацепил на себя круглый ранец с литаврами и тут же стал похожим на черепаху. Алан задумчиво наматывал шнур от микрофона на локоть. Брет взял у Тони ключи, ушел и вернулся уже за рулем, подведя порожний микроавтобус вплотную к правому боку сцены.
Пока трио грузилось, на их месте уже раскладывалась следующая группа. Это был квартет совсем молодых ребят – гитара, лэптоп, живой бас и электронные барабаны. К сцене лениво подтянулась горстка любопытных; перед самым краем, склонив голову к плечу, встала тонконогая черноволосая девушка в летнем платье воланом.
– Здравствуйте, – сказал певец, стесняясь. – Нас зовут The Banoffee Plot, и мы выступаем в первый раз.
– Ву-ху-у! – крикнула девушка, тотчас выдавая в себе подругу певца.
Певец взглянул на нее, старательно пряча улыбку, и вновь принялся рассматривать свои “конверсы”. Если бы он покосился влево, то увидел бы, как белый микроавтобус, выпустив из-под проседающего зада клуб дыма, дал ходу прочь от сцены, медленно докатился по обсаженной липами парковой аллее до Эрисайд-авеню, постоял на тротуаре, моргая габаритами, неуклюже перевалился через бордюр и исчез.
Рассказы
Цок
Еще разок, Жбан, – говорю я, прилаживая трубку рентгеновского аппарата. Жбан давно все усвоил. Он наклоняется и ждет, пока его бесценный кадык не окажется ровно напротив отверстия. Когда он нервно сглатывает, треск слюны в старческом горле выносит уровень записи за пределы шкалы. Лори подправляет коэффициент сжатия. Микрофон защищен плевалкой, поэтому наша мобильная лаборатория выглядит как настоящая студия звукозаписи. “Дайте человеку воды, – орет Гэри, – сушняк у него!” Пока Жбан пьет, все звуки в комнате затихают. Его татарская физиономия лучится самодовольством. Сукин сын начал проникаться чувством собственной исключительности.
– Так, Жбан, поехали. Начнем с букв, как всегда.
Мы фиксируем на ренгтеновских снимках его ротовую полость и голосовые связки, чтобы разобраться в механике “цока”. Таинственный “цок” – это звонкая гортанная смычка, и именно с ним приходится возиться больше всего. Прошу заметить, этот звук совершенно не похож на “цок”. Мы его так называем, потому что его нужно хоть как-то называть. На самом деле он звучит, как будто под водой ломают ветку. Лори говорит, что “цок” напоминает ей зулусский щелчок, но в нашем случае различим еще влажный, тягучий откат. Иногда я как будто слышу две ноты, взятые одновременно, на тувинский манер, – но тувинцы так только поют. А главное, мы никогда не узнаем, что это – особенность языка или личный речевой дефект информанта. Жбан – последний на свете носитель разговорного курлыка. Он сам и есть курлык. Что он скажет, то мы
Я не историк и не лингвист. Вы, наверное, это и так поняли по моей манере выражаться. Я даже не врач, несмотря на белый халат. Я рентген-лаборант, или, если прибегнуть к высокому стилю, радиографист. Иными словами, я нажимаю кнопки на мобильном рентгеновском аппарате. Поэтому я не стану посвящать вечер пятницы мучительным размышлениям о смерти языка, о том, как год за годом вавилонское столпотворение подбиралось все ближе и ближе к деревне Жбана, к его дому, к его астматическому горлу. Вчера приходили его внучки – они не знают ни слова по-курлыкски. С ним они говорят по-русски, с нами по-английски, а между собой – на смеси русского и украинского, которая называется суржик. У меня голова пухнет, когда я начинаю обо всем этом думать.
Между тем Жбан снова при деле. Он начинает с торжественной декламации алфавита, перетасованного по Лориным правилам: сначала гласные. Потом только шипящие. Когда с шипящими покончено, я передвигаю трубку. Теперь Жбан почти затыкает отверстие влажным от слюны подбородком. Он похож на тех самоубийц, которые нажимают курок винтовки пальцами на ноге. Я на мгновение представляю себе потолок, заляпанный мозгами Жбана. Кирдык курлыку.
На ноутбуке Лори программа аудиозаписи перерабатывает звуки в зигзаги и рыбьи скелеты. Когда Лори меняет масштаб, каждый звук становится похож на шелковичного червя, ползущего по ниточке. На одном мониторе неспешно изгибается двугорбая синусоида, на втором – точки, которых хватило бы на толстый роман, разлетаются и собираются в форму ануса. После трех-четырех перерывов на глоток воды и смену настроек Лори просит Жбана перечислить несколько слов, которые, по его мнению, лучше всего иллюстрируют определенные звуки. Русского она почти не знает, поэтому на самом деле обращается не к Жбану, а к переводчице. Наша переводчица – девушка с розовыми волосами, московская тусовщица по имени Алена. Алена удивительным образом сработалась со Жбаном. На Гэри с его безупречным русским он плевать хотел.
Девушка переводит. Жбан выслушивает ее, глубокомысленно кивает, задумывается. Сегодня слово, которым он иллюстрирует “цок”, содержит не меньше трех щелчков и означает “двузубые вилы для обращения с горячими горшками”. Если, конечно, Алена правильно перевела его объяснение. Толстый шотландец Гэри – наш лексикограф – хватает блокнот: такого слова еще никто не слышал. Алена и ее сиськи стянули эти вилы c пыльных антресолей жбановского пассивного словаря. Интересно, сколько всего сгниет вместе с его мозгом, когда настанет время. Я вижу, что Гэри думает о том же – даже сейчас, вправляя сегодняшний перл в оправу, он уже печалится. Черт, а что если у курлов и в самом деле были какие-нибудь страшно полезные слова? Вроде немецкого schadenfreude, или португальского saudade, или русского “сутки” – это слово я узнал от Алены, оно означает один день и одну ночь как единое целое. Может, у них каждый калибр вил назывался по-своему. Или они могли одним словом сказать “бедный, но счастливый”.
Дальше – неофициальная часть: Жбан рассказывает нам народную сказку. На этом этапе я убираю оборудование, сортирую снимки и вставляю неотбракованный материал в картонные рамки, помеченные датами и номерами. Рассказы у Жбана длинные; они прерываются приступами кашля. У нас их уже около семидесяти. Даже Лори расслабляется и позволяет микрофонам время от времени зашкаливать. Это звездный час Гэри: он изучает курлык уже много лет и, хотя до сих пор не может на нем говорить, все же, в отличие от нас, кое-как понимает Жбана. Гэри всеми силами это демонстрирует и упоенно хохочет через каждые две фразы, словно над удачной шуткой. Тем более удачной, что остальным она недоступна. Любая шутка на курлыке – не для посторонних.