Честное пионерское! Часть 4
Шрифт:
— Договорюсь с лечащим врачом Терентьевой, чтобы школьница ещё недельку провела в больнице — для нашего спокойствия, — сказал он. — А лучше поручу это дело жене: у неё такие переговоры хорошо получаются. Может, и с Екатериной Удаловой побеседую. Только сомневаюсь, что получу от неё признательные показания. Ведь официальных претензий к ней нет.
Каховский развёл руками.
— К убийству Оксаны Локтевой мы Удалову не привяжем: нет ни единой улики, что указывала бы на Екатерину, — заявил он. — Дело Локтевой не откроют только из-за моих ничем не подтверждённых подозрений. А вот я за подобную суету непременно получу по шапке. М-да. Так что уже сейчас могу вам сказать: ничего дельного из всей этой моей суеты не выйдет.
Я установил посреди стола деревянную резную дощечку и поместил на ней сковородку с картошкой.
Пыталась ли Удалова «подставить» учителя истории, или этот момент я лишь выдумал — это меня не особенно волновало. А вот в том, что своими действиями она навлекала неприятности на моего папу, я не сомневался. Остатки былой порядочности в моей душе требовали торжества закона и справедливости. Я сам с собой спорил, приводил доводы и контрдоводы. Но пришёл к тем же выводам, которые только что озвучил Юрий Фёдорович Каховский. Ночью я не однажды вспомнил слова Славки Дейнеко — тот всегда говорил, что ни разу не пожалел о своём поступке. А ещё голос Каховского мне твердил о «собственном кладбище». И принял решение. За всех. Сколько бы ни рассуждали теперь Лукин и Каховский, но на будущее Екатерины Удаловой они повлиять уже не могли. Они и сами это понимали. Потому что судьбу девчонки решил я. Полчаса назад — в гостиной Фрола Прокопьевича Лукина. Когда рассказал Каховскому о своём ночном видении.
С Зоиным отцом я встретился в субботу после тренировки. Юрий Фёдорович, как и грозился, приготовил для проверки моего «умения» «вещицу» (ничем не примечательный с виду молоток), которая подарила мне несколько минут не самых приятных приключений. «Приступ» случился. Я превратился в бесправного свидетеля очередного убийства — едва только прикоснулся к деревянной рукояти. Заметил, что убийства вызывали во мне всё меньше эмоций. Будто я уже не считал их реальностью, а лишь требующим проверки «отснятым материалом». Я перечислил подполковнику милиции все приметы преступника и его подельника, замеченные во время просмотра очередного ужастика «от первого лица». И потребовал плату за свой труд в виде пяти бутербродов с колбасой и большой чашки крепкого кофе (пока «работал за еду»). О Екатерине Удаловой в этот день Каховский при мне не сказал ни слова.
Не говорил он об Удаловой ни во вторник восемнадцатого декабря, ни в четверг (в эти дни, сидя на диване в квартире Каховских, я снова почувствовал себя в роли убийцы). Я не расспрашивал Зоиного отца об Удаловой — тот не затрагивал тему убийства Локтевой в присутствии дочери. Не беседовали мы о десятикласснице и с Лукиным (я в среду снова пил мятный чай у него на кухне). Фрол Прокопьевич всё больше интересовался «приступами», что исправно случались, едва я прикасался к принёсённым Каховским с работы предметам. «Пуля не годится», — дважды повторил пенсионер. А в пятницу я столкнулся с Удаловой в школе. Катя шла по коридору в компании Ивана Сомова. Невысокая, хрупкая, симпатичная — Кате предстала передо мной именно такая, какой я увидел её в зеркале, что висело в прихожей Локтевых. Старший брат Вовчика поприветствовал меня взмахом руки. А его спутница адресовала мне улыбку.
— Как думаешь, они поженятся? — спросила Зоя.
Каховская стояла рядом со мной (около входа в гардероб), держала меня за руку и тоже провожала взглядом парочку десятиклассников.
— Нет, — ответил я. — Не поженятся.
Зоя дёрнула головой, будто получила пощёчину. Посмотрела мне в лицо (словно проверила: пошутил я или сказал всерьёз). Вскинула брови.
— Это ещё почему?! — поинтересовалась
— Потому что она его бросит, — сказал я.
Развернулся, чтобы войти в гардероб.
Но Зоя не позволила мне сойти с места.
— Почему ты так решил, Иванов? — спросила она.
— Чувствую, Каховская, — сказал я. — Сердце подсказало.
Постучал себя по груди.
Моё сердце билось ровно и спокойно.
И в субботу двадцать второго декабря Зоин отец ни разу не упомянул в разговоре со мной о Екатерине Удаловой. Мы с ним вновь обсуждали лишь моё новое видение: в этот раз преступник снова воспользовался ножом. Я рассказывал Каховскому, что впервые «поучаствовал» в столь эмоциональном убийстве. Упомянул и о том, что спокойно наблюдал, как «мои» руки клинком кромсали тело жертвы. И мысленно советовал преступнику «успокоиться», «не суетиться». В своём воображении обзывал убийцу «пьянью» и «дилетантом». Во время просмотра «фильма» с пренебрежением думал о том, что Удалова и её двоюродный брат орудовали ножом увереннее «этого неумёхи», наносили удары не абы куда — в «правильные» места. Юрия Фёдоровича не заинтересовали изменения в моем восприятии убийств. А вот я насторожился. Потому что пока понимал, что такое «правильно», а что «психическое расстройство».
— До Нового года «припадков» не будет, — заявил я. — А в следующем году буду изучать ваши орудия преступлений не чаще, чем раз в две недели.
— Что значит: не будет?! — сказал Каховский. — Ты обещал!
— Пофиг.
Я махнул рукой — едва не задел лежавший на столе нож.
Почувствовал, как Зоя погладила мою ногу (будто успокаивала меня).
— Ещё неделька таких исследований, и сам возьмусь за оружие, — сказал я. — Просто по привычке. Прогуляюсь к соседям с топором или с молотком — чтобы рассказать вам потом, как именно летели брызги и под каким углом в комнату падал свет из окна. Хватит насиловать мою детскую психику, товарищ милиционер. Пожалейте если не меня, то свою дочь. Представьте, что произойдёт, если я вдруг слечу с катушек. Так что сворачиваем эксперименты, дядя Юра. Всех преступников до праздника не переловите. Оставьте пару нераскрытых убийств на следующий год.
На ужин я в этот день у Каховских не остался. Хотя Зоя уговаривала задержаться, завлекала вкусным тортом и кофе. Но я ответил девочке, что наемся сладкого на следующей неделе: у неё на дне рождения. Попрощался с её угрюмым отцом и побрёл домой (у Паши Солнцева мы сегодня не собирались, хотя там наверняка сегодня гостил Валера Кругликов). Прятал подбородок за воротником пальто, и думал… о том, что скоро Новый год, а я по-прежнему не узнал, что, где и когда случится с Вовчиком. Смотрел на блестевшие в свете фонарей сугробы и представлял, какой увидел бы «фильм», если бы Каховский принёс для «исследования» ту ледышку, которой проломили (могли проломить) голову рыжему мальчишке. «Завтра воскресенье, — подумал я. — Сегодня Алексей Чуйкин вернулся в Великозаводск». Но не заставил себя думать о Чуйкине — я вспомнил о Славе Дейнеко. Понял, что с удовольствием бы взглянул его глазами на то, как умирал Рудик Веселовский.
— Всё, — пробормотал я. — Хватит.
Вошёл в подъезд Надиного дома, поправил лямку сумки на плече, вдохнул запах табачного дыма. Отметил, что на лестничной площадке первого этажа снова не горел свет. Постучал по полу ногами — стряхнул с ботинок снег.
— Никаких больше «припадков» в этом году, — добавил я. — Идите… лесом, товарищ Каховский!
В квартире Ивановых я застал папу. Тот вышел меня встречать следом за взъерошенной Надей. Виктор Егорович близоруко щурил глаза, приветливо улыбался. Я посмотрел на его лицо и вдруг подумал о том, что буду сегодня спать спокойно. Потому что ощутил: исчезла таившаяся в моей душе на протяжении всей недели тревога. При виде папиной улыбки у меня будто камень с души свалился. Я поздоровался с Солнцевым за руку (до тренировки его не видел), спросил о Пашке. Мишина мама поцеловала меня в щёку и вдруг словно испарилась (стремительно убежала в гостиную, будто вспомнила о включенном утюге). Какое-то время мы с отцом оставались в прихожей одни. Я снимал верхнюю одежду и обувь — Виктор Солнцев рассказывал, чем сегодня занимался его сын. Надежда Сергеевна вернулась торжественным шагом. Горделиво задирала нос и на вытянутых руках несла наш подарок для Зои Каховской: бежевый рюкзачок.