ЧЁТ И НЕЧЕТ (полный текст)
Шрифт:
Темно еще было, когда Паша Колесников засигналил у интернатской арки. Но тетя Наскет уже успела всех, кому в дорогу, разбудить и накормила их не быстрым завтраком, а основательным обедом. В дороге еда как запасная шуба. Несколько лет назад в соседнем районе проглядели: с олимпиады отправили ребят по школам, не покормив. Самые дальние уехали на тракторных санях, трактор по дороге встал, а тут налетел буран. Были бы сыты, а то с утра не евши… Померзли! Тетя Наскет тот жуткий случай каждый раз вспоминает, когда своих отправлять: обед досыта да в придачу еще на всех -
Нурлан, разбуженный со всеми, спросонок дочиста подмел обед из трех блюд, а ехать передумал: чего он там не видал, на зимовье? Культурного обслуживания? Кинопередвижки? Лектора по международному положению? Нурлан останется здесь дожидаться от Гавриловны Нового года. Вчера ей не дали поприветствовать и пожелать. Влетел Левка, все сорвались по тревоге. А он, Нурлан, не привык Новый год встречать кое-как, он привык его встречать по школьному расписанию. Нурлан вернулся в спальню, завалился в кровать. Аскарке - малыши на зимние каникулы не ездят - приказал: спальню снаружи запереть! Разбудить к часу! А там можно к Кольке смотаться, в городок к Маше Степановой, рискнуть постучаться к майору…
Фарида ничего такого и предположить не могла. Она выпросилась погостить к тете Гуле в Жинишке-Кум. Из-за кого она затеяла поездку к тетке? Из-за Нурлана! Все уже сидят в фанерной будке, а Нурлан не идет. Дядя Паша в будку заглянул, Шолпашку в кабину позвал, она отказалась, а Нурлан все не идет. За ним бегали - не нашли, спальня заперта. Так и уехали без Нурлана. Не выпрыгивать же Фариде из машины, себя на смех выставлять. Хоть догадалась в кабину перебраться - там теплее. Паша еще поймет, как ему повезло. Эта сорока не даст задремать.
В будке надышали, нагрели, но фанерная стенка мерзло поскрипывает за спиной Еркина. На лавке напротив сидит Шолпан в плюшевом пальтеце, в теплой шали, какую только старуха наденет.
Старшие ребята изо рта в рот передают сигарету, младшие догрызают выданные напоследок леденцы. Все едут по домам без поклажи. Только к весне интернатские повезут валенки, шубы, меховые шапки - на укладку в домашние сундуки. Если у кого двойки расплодились за первое беззаботное полугодие, то и это добро никто с собой не берет: в школе полежит до третьей четверти, до марта. Когда в колхозах по весне точнее начнут вести счет овцам и кормам, тогда и в школах все лентяи возьмутся за ум, - нет в степи месяца, больше располагающего к раскаянию, прилежанию и святым клятвам, чем март, когда приходит восточный Новый год.
– Дударай-дудар, дударай-дудар… - Девочки затянули тонехонько, вплетали в песню голос за голосом, как шерстинки в пряжу, и песня не грубела, все более тонкая, она крепла, словно нить в умелых руках. Еркин не заметил, как и сам вплел свой голос в общую песню.
Кто ее сложил? Мария, Марьям, Маша.
Дверца фанерной будки распахнута, и Еркин видит убегающую вспять черно-белую дорогу. Сидеть спиной к движению - все равно что видеть мир в зеркале: все наоборот. Еркин встал и захлопнул дверцу.
В степи поземный ветер свивал тощий снег в белые жгуты.
Салман
Он проснулся, открыл глаза: против света стоит кто-то. От догадки в жар кинуло: Витькина сестра. Она повернулась и стала Саулешкой Доспаевой. Салман понял: пропало у него прежнее острое чутье, другим стал, бестолковым. И не знал теперь, что Саулешке надо, зачем пришла, что тут забыла.
– Ты чего?
– настороженно спросил Салман.
– Проснулся!
– Она подошла ближе.
Сауле обычно не ходила в палаты - помнила свою вину перед теми, кто здесь врачевал целый век. А теперь пришла. Может быть, она не станет астрономом, вернется в Чупчи врачом? Еще ничего не известно.
Салман глядел на нее исподлобья. Мог бы, конечно, что-то сказать, но не сказал - не признавал за словами никакой цены.
Дверь отворилась, и в белых халатах вошли Витька и его сестра. Салман разозлился: Витька мне друг, он пускай остается, а девчонки пускай уходят!
После, кривясь от боли, сел в кровати, поглядел в окно: вон они обе, идут к воротам.
Голова вышел на школьное крыльцо, поглядел в степь, зарисованную снегом, как школьная доска мелом. Двое шли по степи, а он никак не мог разглядеть или угадать: кто эти двое?
– Дряхлеешь, дряхлеешь ты, старый школьный козел!
– недовольный собою, ворчал директор.
Ученикам он говорил:
– Когда чего-то добьешься, не забудь обругать себя. Ведь до этого ты все время обиженно думал: «Ну почему у других все получается, а у меня - такого умного, хорошего, талантливого!
– ничегошеньки не выходит».
Но то ученики - а то он, старый школьный… Ну ладно, ладно, обойдемся без грубых слов, не будем огорчать Серафиму Гавриловну… старый школьный директор по прозвищу Голова.
Морщины на лице изобразили такое, что и Серафима Гавриловна не взялась бы разгадать: двое шли по степи, двое из русского восьмого «Б» - Доспаева Сауле и Степанова Маша.
Тем часом в городке перед строем читали приказ о мужественном поступке рядового Муромцева, задержавшего опасного преступника. Володя вышел вперед - подтянутый и молодцеватый.
В степи поземный ветер бросил вить тугие снежные жгуты, все растрепал, развихрил - не иначе как собрался забуранить.
Грузовик с фанерной будкой в кузове разматывал за собой тонкую нитку песни, катил все дальше в открытую степь. И еще многие километры будет кругом ровная плоская степь - большая неласковая земля, научившая людей привечать любого незнакомого, кто придет к порогу, понимать друг друга и жить разным народам в добром соседстве.
На лавке напротив Еркина покачивается в лад песне Шолпан, закутанная по самые глаза в ветхий старушечий платок. Еркин ус-покоенно думал: она-то всеми мыслями уже дома, что-то там делает неутомимыми руками. Но он ошибся: мысли Шолпан кружили близко, рядом.