Четыре Евы. Связь поколений

Рейникайнен Веера Хелена

Борис сказал брату:

– Да ладно, пусть остаётся! Она же сказала, что никому не расскажет, что мы здесь делаем.

Брат успокоился и разрешил мне посмотреть, пригрозив при этом пальцем, мол, смотри у меня. Я знала точно, что то, чем они занимались, делать было нельзя. Нельзя выкапывать проложенный в земле кабель, нельзя разжигать огонь, тем более нельзя воровать у папы бензин, а я увидела, что у них стоит небольшая железная банка, наполненная бензином. Они достали столовые ложки, накрошили в них проволоку небольшими кусочками и поставили плавиться над огнём, в который добавили немного бензина, чтобы он разгорелся сильнее. Я стояла и смотрела, как в ложке плавится олово, как блестящая жидкость заполняет всю ложку. Никогда раньше я такого не видела, мне было интересно наблюдать, узнать, что будет дальше, после того как ложка заполнится расплавленным оловом.

Брат и Борис положили ложки, чтобы те остывали. Мне тоже захотелось иметь такую ложку и овальную оловянную формочку, которая получается после того как олово остынет. Я стала упрашивать Бориса (знала, что брат откажет) сделать и мне такую формочку. Я была счастлива, когда Борис согласился, расплавил для меня олово в ложечке и поставил остужаться. Потом Борис решил сходить домой за бутербродами, он всегда ел на улице бутерброды, и к нам приходил с такими бутербродами, вообще он любил поесть и потому был крупным мальчишкой. А брат услышал, что к нашей соседке тёте Ане приехал племянник на мопеде, и решил пойти туда. Они разошлись в разные стороны, а я осталась там и ждала, когда моя ложечка остынет. Была вторая половина дня, пора было обедать, но возвращаться домой я не хотела, потому что всё ещё была обижена на родителей. Я стояла, смотрела на огонь, вскоре просто стоять мне стало скучно, и я подошла ближе. Пламя было совсем маленькое, я даже подумала, что пока ребята вернутся, огонь может погаснуть. Тогда мне в голову пришла мысль взять стоящую банку с бензином и подлить немного бензина в огонь, тогда огонь точно не исчезнет, а то, что я подливала бензин без разрешения, никто не узнает. Я оглянулась, убедившись, что никого нет и никто не видит, взяла банку двумя руками, подошла к костру и плеснула в него бензин из этой железной банки.

О ужас! Моя одежда загорелась!

Я очень испугалась, побежала домой и кричала:

– Мама, мама, мама!

Мне хотелось, чтобы это был сон, я не хотела верить, что это происходит наяву. Я бежала и кричала изо всех сил, я ничего не видела перед собой, у меня слетела с ноги туфелька. Я споткнулась, упала на землю, потом вскочила и снова побежала, и снова громко кричала:

– Мама, мама, мама!

Я бежала в сторону нашего дома, это было время перед вторым вечерним собранием. Папа с мамой после обеда прилегли отдохнуть в маленькой комнате, окна которой выходили как раз в ту сторону, откуда бежала я. Услышав мой ужасающий, нечеловеческий крик, родители вскочили, подбежали к окну и увидели меня подбегающую к дому и горящую. Папа выбил стекло и выскочил мне навстречу. Он сначала пытался сбить огонь с моей правой руки быстрыми движениями своих рук сверху вниз, потом понял, что это горит бензин и потушить его можно, только если перекрыть кислород. Тогда он обхватил меня, задрал вверх моё платье, так что моя голова оказалась полностью закутана подолом платья. Мне было очень больно, но больше боли меня пугало, что мама будет меня ругать; я понимала, что это я виновата в том, что вылила в огонь бензин, и сама виновата, что загорелась от этого бензина. Но больше всего меня пугало то, что мама из-за меня будет плакать и переживать, и ещё то, что она меня будет ругать, как ругает мою младшую сестру и моих старших братьев. А ведь они с папой ещё ни разу в жизни меня не ругали, и этот первый раз был страшен для меня. Я стала задыхаться, так как моя голова и моё тело были полностью закутаны платьем. Я изо всех сил пыталась вырваться из папиных объятий, чтобы поймать хоть глоток свежего воздуха, но папа кричал:

– Потерпи, доченька! Скоро открою, потерпи, доченька, скоро отпущу, потерпи – скоро потухнет.

Когда он открыл меня, я ещё долго пыталась откашляться, глотая воздух. Огонь потух, папа осмотрел всю меня и особенно руку. Я уже не плакала, а только шмыгала носом, мне было стыдно, что я так испугала родителей, я стала уговаривать папу, чтобы он сказал маме, что мне совсем не больно, и у меня всё быстро пройдёт. Папа повёл меня домой, а я всё твердила сквозь слёзы:

– Папочка, мне почти совсем не больно, скажи маме, что мне почти не больно!

От страха я стала врать и говорить о том, что я не знала, что в той банке был бензин, что просто хотела потушить огонь, о том, что не хотела туда идти. Меня никто не слушал, мама в ужасе осматривала мою руку, на которой совсем не было кожи.

Мама стала причитать:

– Моя любимая доченька, как же так получилось? Где же ты была? Как же тебя угораздило? Кто же тебя так?

В свою защиту я опять лепетала сквозь слёзы:

– Мамочка, я не знала, что там бензин! Я думала,

там вода, я хотела потушить огонь! Мне уже почти совсем не больно! Не плачь, пожалуйста, мамочка! Не переживай! Я больше так не буду…

А она рыдала и охала, не понимая, что делать и куда бежать. Потом она вспомнила, что кто-то когда-то советовал, чтобы облегчить боль, налить на ожог подсолнечное масло. Она схватила бутылку подсолнечного масла и стала лить его прямо мне на руку.

Когда масло попало на место ожога, я испытала дикую боль, стала умолять:

– Хватит, хватит, хватит! – и уверять, что мне почти не больно.

Папа стал дуть мне на руку, на лицо, на шею, и мне стало немного легче, но боль, которую я тогда испытывала, нельзя описать словами.

Мне хотелось кричать, громко плакать и опять кричать, но я сжала зубы и со всей силы пыталась сдержать эту боль, которая не прекращалась ни на мгновение. Мама сказала папе, чтобы он бежал на дорогу, останавливал любую машину и вёз меня в больницу. Папа побежал на дорогу и почти сразу вернулся обратно; с ним пришёл мамин родственник Пунт Анс, он недавно купил себе машину и решил заехать на ней к нам в тот самый момент, когда папа пошёл искать машину для меня. У папы были обожжены руки, но он на свои руки не обращал внимания. Я услышала, что папа повезёт меня в больницу, а мама останется дома с младшими детьми. Мама не поехала в больницу ещё и потому, что не могла видеть моих страданий, она знала, что и папе нужен врач, чтобы обработать его раны, а кроме того, должны были приехать братья и сёстры на вечернее собрание.

Поэтому она сказала:

– Володя, вези Веру в больницу сам, а я потом подъеду туда.

Я, когда услышала, что папа повезёт меня в больницу, стала умолять не делать этого, я никогда в жизни не была в больнице, но понимала, что это такое место, где я не хочу быть никогда. Я помнила, как к моей младшей сестре Любе приезжали из больницы и делали уколы, у неё в детстве был сахарный диабет, и она была на инсулине, пока мама по совету своей знакомой финки из Борисовой Гривы Анны Андреевны не вылечила её от этого недуга с помощью брусники. Я видела, как моя сестра кричала, когда приезжающие из больницы врачи эти уколы ей делали, я понимала, что, когда врачи приезжают или к ним едешь, ничего хорошего не будет.

Я умоляла:

– Мамочка, папочка, не надо меня везти в больницу! У меня всё само пройдёт. Пожалуйста, не возите меня в больницу!

Мама махнула папе рукой, папа обхватил меня нежно и потащил к машине. Только в машине я поняла, что не успела взять с собой папин рубль, который мне там наверняка бы пригодился. У меня всё горело, пекло и жгло, папа пытался дуть на меня всю дорогу, а я от страха готова была терпеть сколько угодно, лишь бы папа передумал и велел дяде Ансу возвращаться. Но этого не случилось, мы подъехали к старому двухэтажному зданию жёлтого цвета – это была Токсовская больница. Когда вошли внутрь, в нос ударил неприятный запах; какая-то женщина проводили меня до перевязочной, а папу увели в другую комнату. Ему тоже необходима была перевязка, так как выяснилось, что когда он спасал меня, сам получил ожоги первой и второй степени обеих рук.

Я сидела в комнате одна и боялась пошевельнуться, я не знала, что мне будут делать, но представляла, что та боль, которая сейчас у меня, может стать ещё сильнее, когда кто-то придёт и начнёт меня трогать.

Вошла молодая медсестра, посмотрела на меня и на мою руку, произнесла:

– Какой ужас!

Потом она стала снимать чёрный слой обгоревшей кожи. Я решила, что буду молчать, иначе она меня не отпустит и оставит в этой больнице одну. Я зажала губы зубами и стала их кусать, чтобы не так чувствовать боль в руке, почувствовала солёный привкус во рту. Я тогда не понимала, что прокусила губы до крови, и этот необычный вкус во рту – вкус моей собственной крови. Я очень жалела, что не успела взять с собой папин рубль с Лениным, думала, что если бы он сейчас был со мной, то я бы отдала его этой медсестре, и она бы меня точно отпустила домой с папой. Слёзы текли по моему обгоревшему лицу, вызывая дополнительную боль, но я терпела, прокусывая зубами губы, и молчала.

Медсестра не смогла всё почистить, махнула рукой и сказала:

– Больше не буду тебя мучить, пусть завтра посмотрит врач, и сам сделает всё, что нужно.

После этого она стала перевязывать мою руку бинтом. Она перевязывала, а я её уговаривала:

– Отпустите меня домой, у меня есть дома рубль, я обязательно его вам привезу! Только отпустите меня сейчас домой с папой!

Я повторяла и повторяла это, как заклинание, но вдруг услышала её строгий голос: