Четыре года в Сибири
Шрифт:
– Это по моей инициативе, дорогой друг; я долго хлопотал об этом у его превосходительства, – говорит, сияя, полицейский капитан.
– Да, правда, Иван Иванович меня очень просил об этом. Он говорил мне так часто: «Все же, мой друг Крёгер всегда ищет себе работу, позвольте ему разбираться со своими соотечественниками и помогать им».
У меня перехватило горло, я судорожно сжимаю руки.
– Я не могу, ваше превосходительство! Ради Бога, я действительно не могу, – срывается внезапно в ужасе с
– Дорогой господин Крёгер, – говорит спокойно и мягко генерал, – вы хотите отвергнуть мою просьбу? Человек с таким добрым сердцем, и к тому же немец? Вы не хотите помочь старику, который мог бы быть вашим отцом, не хотите помочь вашим землякам в притесненном положении? Но вы же вряд ли сказали это всерьез?
– Ваше превосходительство... простите меня... я не могу... ради Бога, я не могу!
Тягостное молчание. Мой пульс бешено колотится.
– Почему же нет, мой дорогой господин Крёгер? – снова звучит кроткий голос старого офицера.
– Я не могу!... Я не могу!... Я... не могу...! – я прижимаю руки к вискам и к ушам, чтобы не слышать слов, которые снова и снова обращаются ко мне.
– Я полагаю, что понимаю Вас. Не нужно сразу, но действительно придите скоро ко мне, и вы согласитесь. Я очень прошу вас об этом, господин Крёгер.
Озадаченно Иван Иванович смотрит на меня. Мой отказ для него остается навечно загадкой. Мы подаем друг другу руки, мужчины уходят. Я не в состоянии проводить их до двери.
– ... Фаиме...
Это крик неудержимого отчаяния. Я падаю перед нею на колени, упираюсь лицом в ее лоно... я всхлипываю. Мое самообладание подходит к концу. Я только лишь смертельно огорченный, разочарованный слабый ребенок.
Она позволяет мне выплакаться.
– Мой бедный ребенок, мой дорогой, дорогой мальчик, мой маленький Петр, не плачь, не плачь, мой милый, – шепчет она.
Ее руки успокаивают меня.
Я внимательно прислушиваюсь глубоко, глубоко к себе самому...
Когда я потом взглянул вверх, она улыбалась мне, как благосклонный, все понимающий... Бог.
Однако я смотрю вниз на себя и внезапно обнаруживаю: я всегда был только жалким, позорным карликом!
Медленно я встаю, набрасываю пальто на плечи, надеваю шапку. Дверь защелкивается на замок, тогда все снова спокойно в доме.
Жалкий карлик шагает устало, как будто бы на его суставах цепи и шары. У границы зоны свободы он останавливается, потом садится на скамью, который сам много недель назад принес на это место. Шапка падает с него, но он не замечает это. Голова уперта в ладони, взгляд широк, направлен далеко вдаль, туда, где уже давно зашло солнце. Там лежит его родина.
Доктор технических наук Теодор Крёгер, сын крупного промышленника, привыкший приказывать другим и формировать свою
Серые, согнувшиеся колонны, бледные, замученные лица с волнующимися глазами глядят на него, серьезно и отдаленно на целый мир. Эти глаза, уже видевшие смерть, которые в борьбе против целого мира врагов, с находящейся под угрозой родиной за их спиной, твердо верили в свою победу. Они все выполнили свой долг, они отдали для своей страны даже жизнь. – Они все смотрят на него теперь:
– Выполнил ли ты свой долг?
«Товарищи! Я считаю своим самым большим долгом заботиться о вас, не щадя сил!»
Он же сам им это обещал!
– Теперь, когда пришло время сдержать слово, ты хочешь убежать? Ты хочешь быть свободным? А другие пусть дохнут! Разве только ты тоскуешь по своей родине, только у тебя есть право убежать? У других, пожалуй, нет такого права? Ты возвышенный, ты чудесный мужчина, мужчина с образованием и высокой культурой! Ты болтун, ты лжец!
Мне внезапно показалось, как будто ветер шевелил волосы Фаиме у моего лица. Я провел рукой по лбу. Она была мокра...
«Это все европейцы, собственно, являются такими трезвыми? Разве вам не знакомо ощущение, когда вы отдаете что-то от всего сердца и от самой чистой души?»
Я не мог убежать, должен ли я оставаться здесь, должен ли я отказаться от моей свободы, продолжать жить как пленник и ждать, как другие ждут, часа освобождения?
Фаиме тоже пыталась утешить меня, она, которая так радовалась при одной мысли убежать со мной!
Даже для девочки, для татарки в глубокой Сибири, для ребенка, это была самоочевидность – только не для меня! Темное, тяжелое чувство стыда глубоко вползло мне в душу.
Долго, очень долго я сидел в темноте.
Борьба совести с упрямством была жестокой и трудной.
– Я... остаюсь...!
Эти слова слетают с мох губ, непроизвольно, и я чувствую внезапно, что маленькая радость скрывалась во мне, она растет, растет все больше, теперь она – уже счастье... и потом... большое, сияющее счастье!
Постепенно я прихожу к себе, как после сна, после наркоза. Я содрогаюсь от холода, открываю глаза, широко раскрываю их...
Вокруг меня все изменилось.
Плотными снежинками, в возвышенной, внимательно слушающей тишине падает снег...
Он падает и падает, на непокрытую голову, на лицо, на открытые руки.
И я... я все же счастлив...!
Когда я открываю дверь в свою квартиру, Фаиме стоит передо мной; я знал это, когда шел домой.
Я весь в снегу, холодный и мокрый. Она стоит передо мной в теплом, длинном домашнем халате. Ее взгляд напряженно всматривается в черты моего лица; у нее такие прекрасные, великолепные черные глаза.