Четыре года в Сибири
Шрифт:
– Мои товарищи замерзают, Иван, – отвечаю я.
Внезапно смех мужчины умолкает, он становится очень серьезным и опускает взгляд. Потом он обнимает мою голову, так как в его глазах стоят крупные слезы, и он по русскому обычаю целует меня в обе щеки.
– Федя, брат! Прости мне! Завтра я иду к святому причастию. Прости мне, что я никогда полностью не доверял тебе в глубине души. Я искренне прошу тебя о прощении!
– Я ничего не должен прощать тебе, мой друг. Теперь я тоже стал другим человеком.
– Но почему, все же, я не понимаю
– Да, Иван... с ночи сегодняшнего дня. Сегодня ночью шел снег. Я вывожу совершенно озадаченного мужчину из комнаты.
Этим вечером я снова смог смотреть Фаиме в глаза так же как раньше, с радостью и преданностью. Когда я следующим утром выхожу из дома, то вижу, что часовой и его будка внезапно исчезли. В полдень я получаю официальное подтверждение и разрешение закрывать отныне мою входную дверь.
Два дня в полицейском управлении длилось затяжное собрание. Генерал Марион Николаевич, Иван Иванович и я совещались о радостях и проблемах моих товарищей. Мои предложения об улучшении их положения были приняты после нескольких дискуссий.
В здание полицейского управления никогда еще постоянно не заходило и не выходило из него так много людей. Все профессии были тут представлены, купцы, ремесленники, крестьяне, между ними пробегали служащие муниципалитета. Как и повсюду, в Никитино учреждение военной администрации и полиция во время войны тоже имели неограниченную, диктаторскую власть, которой должны были беспрекословно подчиняться все.
– Ну, вы прямо содрали шкуру с нас, господин Крёгер!
– Ваше превосходительство, я хотел бы все исправить...
– Согласен, завтра вечером мы ваши гости. Пока передайте вашей прекрасной жене мой самый сердечный привет.
Я огляделся в кабинете. Он был полон табачного дыма. На столе тарелка с окурками, рядом остатки бутербродов с маслом и три стакана, частично еще полные чая.
– Скажи-ка, Федя, ты вообще в своем уме? Ты загнал меня до смерти! Ты всегда так работаешь? Это в вашей стране такой обычай – так сдирать шкуру с людей при работе?
– Теперь ты можешь отдыхать, Иван, теперь все прошло. Завтра вечером у меня ты сможешь возместить свои потери.
Медлительно капитан встал и молча покачал головой. У него действительно не было слов, вероятно, впервые в его жизни.
Сотни глаз направлены на меня. Я сижу в середине пленных товарищей, плотно вокруг меня унтер-офицеры. Все напряженно смотрят на меня.
– Мы хотели держать военный совет, товарищи. Мне удалось убедить учреждение военной администрации и полицию в том, что вам нужно помещение, где вы могли бы чувствовать себя хорошо. Получено разрешение на строительство дома для вас.
Разразились громкие аплодисменты.
– Кто хочет работать на этом строительстве? – спрашиваю я.
– Я... я... я..., – звучит со всех сторон. Глаза мужчин светятся, они хотят протиснуться вперед.
– Но кто из вас знаком с этим ремеслом?
Все, совсем без исключения,
– А, так вы великие строители? Раздается громкий смех наступает, слышны шутки и веселые слова. Потом создается план действий.
Военнопленные строят свой дом. Мужчины, внезапно вырванные из постоянной монотонности, работают над исполнением своего желания. Как муравьи они принимаются за строительство. Снег высотой всего лишь несколько сантиметров, холод вполне сносный. Веселые призывы, шуточные слова летают по воздуху на всех языках и диалектах Германии и Австрии. Видно, как чернявый венгр шутит со светловолосым берлинцем, видно за работой много рук, которые знали другие ремесла. Команды раздаются, коротко, ясно, все исполняют с радостью и озорством. После нескольких недель «родной угол» стоит!
Весь город на ногах. Это освящение.
Тяжелая входная дверь раскрывается, и я смотрю в зал, который может принять примерно тысячу человек, украшенный гирляндами и еловыми ветками. Крепкие столы и стулья, кресла, пусть и с жесткой обивкой, но изготовленные красиво и современно, покрытые тканью со старых военных мундиров. Маленькие ниши с резными стенами, у потолка четыре большие керосиновые лампы, две чистых цилиндрических железных печи излучают ужасную жару. Из маленького узелка самых скудных пожитков каждый отдал самое лучшее.
У стены сооружен маленький подиум. Недалеко от него сидит генерал в полной форме, со всеми орденами. Рядом с ним Иван Иванович, также в парадном мундире, с сияющей звездой за строительство лицея. Возле него Екатерина Петровна. Еще два пустых кресла зарезервированы для Фаиме и меня. Сразу за ними сидят унтер-офицеры военнопленных. Все, вплоть до последнего, нарядились самым лучшим образом, даже на самых небрежных видны свежезалатанные мундиры.
Помещение наполнено ожиданием, торжественностью.
Я говорю короткие приветственные слова и слова благодарности от имени моих товарищей в адрес российских властей. Мы долго и сердечно пожимаем друг другу руки.
– Хорошо, очень хорошо... с удовольствием..., прерывистые слова слышны из уст генерала. – По-немецки... немного, – и его руки делают жест сожаления. – Товарищи, я тоже благодарю. Он указывает на помещение, кивает пленным солдатам, и лицо его улыбается тихо и благосклонно.
Теперь Иван Иванович тоже встал. Он тоже кивает всем, смеется всем лицом и говорит: „Никс дойч, но большое спасибо.
Затем один парень, черный как черт, кудрявыми волосами и черными глазами, встает на подиум.
Озорно и вызывающе он смотрит на нас. С широким движением он поднимает свою примитивную скрипку и начинает играть. В зале наступает полная тишина.
Тоска... Широкий... пылающий жар изливается из его скрипки. Он и инструмент стали одним, так как она – только отзвук чувств этой взволнованный души. Его глаза закрыты, он успокаивает сам себя, и лицо преображено, как будто бы он шагает по своей любимой, широкой Пусте.