Четыре года в Сибири
Шрифт:
– Ваше высокоблагородие...
– Не вмешивайся, Воробей, ты не понимаешь этого, но позже ты будешь только благодарен мне, конечно, да, будешь благодарен. Итак, поняли? Работу начать прямо сейчас, без возражений! Иначе ты никогда в жизни больше не сможешь поставлять мне свой хлеб; вкус у него, впрочем, очень скверный; неслыханно предлагать мне что-то в этом роде! И теперь мы можем, пожалуй, идти, не так ли? Он приходит в движение, тяжело поднимается вверх по ступенькам, пекарь молча следует за ним.
– Твой торговый зал ужасен, здесь все нужно поменять. Люди должны радоваться, когда приходят к тебе. Все должно быть полно товара, до потолка, тогда и деньги потоком потекут в кассу. Радуйся, все же, что я помогаю тебе, не делай
– Да, я это сделаю, Воробей, я тебе обещаю!
– Тогда другое дело. Я уже боялся за свои с таким трудом заработанные копейки, ваше высокоблагородие...
– Не болтай! – капитан снова прикрикнул на пекаря. – Ты заработал больше, чем только копейки! Разве ты кому-то задолжал? Нет, у тебя долгов нет, значит, ты состоятельный человек! Мы снова на улице.
– Фаиме убедила меня. Я был по дороге домой, когда она встретила меня, и просила меня, чтобы я пошел с ней. Она искала тебя. Я буду обедать у тебя, Федя.
– Кузьмичев, – говорит Иван Иванович, когда мы случайно встречаем солдата, – прямо сейчас отправляйся к моей жене и скажи ей, что я не приду на обед. Потом собери ремесленников, приведи их к пекарю Воробью и скажи, что я приказываю им, чтобы они безотлагательно начали работу. Пусть поторопятся. Если парни в оговоренное время не справятся... я прикажу всех повесить! Потом пойдешь в лагерь для пленных и скажешь Майерхоферу, хорошо запомни это имя, скажешь Майерхоферу, чтобы он сразу шел к Воробью и приступал к перестройке. Он и его ребята тоже должны приступить к работе. Ты меня понял? Повтори!
Солдат вытягивается в струнку и повторяет.
– Ну, хорошо! Марш! – и Иван Иванович важно шагает дальше и поднимается по лестнице к моей квартире.
– Скажи-ка, Федя, ты ведь поверил мне, что у меня так много работы, да? – спрашивает он меня хитро, отдав свое пальто.
– Да, конечно, Иван, я тебе поверил!
– И попал впросак, я тебя провел! Зачем же тогда вокруг меня такая куча чиновников...? И он смеется во все горло над моим удивленным лицом и над своей победой.
– А что у нас сегодня на обед? – бросает он взгляд на Фаиме, – можно ли узнать? Лучше всего, я пойду с вами сразу на кухню, хочу посмотреть, все же, мне интересно. Но моя жена не должна знать об этом. Я хочу только разок взглянуть, – и Иван Иванович исчезает на кухне. – Как это пахнет, чудесно, здесь у меня всегда появляется аппетит, черт его знает. Твоя повариха, если бы я мог поделить ее пополам, я сделал бы это тотчас. Она превосходно знает свое дело. Ну да, это же Петербург! Чудесно, восхитительно. Можем ли мы сразу поесть? У меня безумный голод! А где же, собственно, водка? Я ничего не вижу! Здесь A... a..., ах, – вот она! Смотрите, специально выделенная для этого кладовая! Можно было только мечтать об этом...
Внезапно он умолкает, вид множества бутылок полностью покорил его.
С этого посещения у бедного пекаря Воробья не было ни одного спокойного часа. В своем доме он больше не чувствовал себя хорошо, так как мешал всюду и всем. Никто больше не спрашивал о клиентах, так как во время перестройки хлеб вообще не выпекали.
– Все уходят уже к моему конкуренту, – жаловался он мне плаксиво. – Я вырву себе волосы. Я потеряю все, в конце концов!
Наконец, так как он действительно больше не мог помочь себе, он с женой спал на сеновале. Оба были смертельно несчастны. Они видели, как приближается их закат.
Наступил день открытия. Он стал событием.
Еще самым ранним утром, когда первые старые клиенты снова покупали их булочки, они были поражены их внезапным качеством и их видом. С быстротой молнии слухи разлетелись по Никитино, и мгновенно магазин был полон, но булочки были распроданы уже давно, так что нужно было довольствоваться хлебом. Но также и хлеб изменился. У него был превосходный
Только несколько часов назад большая толпа собралась перед булочной, потому что один говорил другому: сегодня тут есть особенные пироги, их пекут пленные австрийцы! Разве это не было любопытно? Это стоило увидеть. Теперь металлические листы с пирогами выносят! Все глаза направлены на них. За несколько минут все распродано. Многие уходят разочарованно, рассерженные и ругаясь.
Воробей и Майерхофер приходят ко мне. Они приносят булочку и пирог. Я не могу описать Воробья: он постоянно сиял улыбкой и беспрерывно обнимал Майерхофера. Вечером они оба были в стельку пьяные, обращались друг к другу на «ты»; русский клялся австрийцу в вечной дружбе!
Мгновенно у Воробья появилось пять подмастерий. Из-за количества покупателей его лавка превратилась в проходной двор. Жители Никитино бросались на это великолепие с поистине детским воодушевлением.
Конкуренты позеленели от зависти.
Первая попытка оказалась более чем удачной. Сейчас нужно было приступать к следующим.
Теперь мясники были на очереди. В один миг на месте были подмастерья мясника, которые изготавливали толстые и тонкие, длинные и короткие колбасы всякого рода для желающей купить публики. Все хвалили новый товар, все покупали их массово, как будто опасались голода. Но когда один очень утонченный художник украсил забитую свинью, то жители не могли наговориться об этом. Перед витриной долго стояло много любопытных, и потом каждый из них хотел купить кусок как раз этой так красиво украшенной свиньи.
Но искусство стрижки тоже не нужно было недооценивать. В городе был прежний столяр, у которого была цирюльня. Вероятно, он был искуснее в своем старом ремесле, но в стрижке он мало что понимал. Он сразу согласился с моим предложением устроить у себя нескольких военнопленных как подмастерий. Маленькая комнатушка, которая служила раньше парикмахерской, увеличилась. Было куплено новое, пусть и примитивное оснащение, и особенное внимание уделили действительно большим зеркалам.
К самым первым клиентам принадлежали Екатерина Петровна и ее супруг. Учитывая важность этого посещения, была выполнена «вся работа». Высокие господа были всем довольны и вознаградили моих товарищей великодушными чаевыми. Почти в то же время головы учительниц и большого количества девушек из старших школьных классов тоже мыли и причесывали. За это время братья Исламкуловы существенно увеличили свои запасы духов и пудры и прочей благоухающей воде и предметов туалета и поставляли их парикмахеру. Все применялось безотлагательно и квалифицированно, каждый перенимал у другого, и оборот и здесь стал поистине значительным.
Все новые парикмахеры были берлинскими парнями. С пугающей быстротой они вертели страшно громыхающие ножницы и с особенным вдохновением также махали бритвами. Так как они непосредственно соприкасались с публикой и должны были слышать и учитывать желания клиентов, их лексика обогатилась двумя сопровожденными бесконечными вопросительными знаками русскими словами: «Стричься???» и «Бриться???» Обе стороны были обрадованы, очевидно, когда они остроумно и весело научились находить общий язык. Но парни, все-же, причинили некоторые хлопоты. Внезапно в городке можно было видеть крестьян или служащих с типично европейской прической или же совсем без бороды. Кое-кто косо усмехался над этими кажущимися теперь странными лицами, тогда как самим этим людям не оставалось ничего, кроме смущенной улыбки. Им тогда приходилось упрямо заявлять, что «немецкий парикмахер» его не понял, но он не решился задерживать опасно размахивающую руку с бритвой. Более важным, чем злой смех, для данного лица, однако, был твердый факт, что у него теперь была настоящая так называемая «европейская» прическа. Это делало его счастливым!