Четыре года в Сибири

Крегер Теодор

– Быстрей! Лошадей в конюшню! Поставьте самовар, приготовьте поесть! Когда все будет готово, разбудите меня, но вам придется будить меня так долго, пока я не сяду за стол, понимаете?

Я бросаю замерзшую шубу на пол и шатаясь бреду к скамейке, к красному углу. На ходу я уже сплю.

– Барин! Барин! Все уже готово! Руки пытаются снова и снова поднять меня.

В наполовину отсутствующем состоянии я хлебаю чай, жую, и только теперь, когда горячий напиток разливается по моему телу, я, наконец, прихожу в себя. Я ем все больше и теперь просыпаюсь окончательно.

– Это снова стемнело,

или нас опять замело? Темнота приводит меня в отчаяние, – говорю я довольно грубовато крестьянину, как будто бы это от него зависит. Его жена и обе взрослых дочери стоят в шубах у печи и улыбаются оттуда.

– Барин, это все еще темная ночь, до дня еще далеко, мы потратили очень много сил, пока откапывали конюшню из-под снега. Теперь ваши лошади размещены там, вы можете ехать дальше с новыми. Еда в дорогу тоже готова. Моя жена и обе мои дочери постарались. Вам понравится.

Я смотрю на мои часы, шесть часов утра.

– Хорошо, хорошо, мой дорогой. У меня снова прекрасное настроение, я курю, болтаю еще довольно долго с моими хозяевами и окончательно чувствую себя в хорошей форме.

Но моих «поводырей» не так легко разбудить. Тщетно пытаюсь я растормошить Лопатина. Кузьмичев в таком же состоянии, они оба придерживаются непоколебимой зимней спячки. Со всей силой я поднимаю с крестьянином сначала одного, потом другого и несу их в сани. Деревенский староста и два ямщика остаются спать в избе.

Я отъезжаю с обоими солдатами.

Они продолжают спать, как будто им за это платят и, по-видимому, неплохо. Так продолжается несколько часов, пока не светает и солнце смеется вместе со мной над долго свернувшимися в клубок и храпящими солдатами. От наблюдения, толкания, таскания и подпирания саней я снова медленно устаю.

Лошади знают дорогу в Никитино; да ее и не трудно найти, потому что есть всего одна лесная дорога, заметенная глубоким снегом, никогда не заканчивающаяся. Она внезапно становится хорошей и ровной, насколько я могу видеть. Поводья выскальзывают из моих рук, мое самообладание, моя сила воли ослабли... только спать... только спать... спать.

Из далекой, далекой дали я просыпаюсь. Что-то холодное течет мне вдоль спины. Я пытаюсь пошевелить ногами, но мне это не удается. Моей правой руке пришлось, по-видимому, держать огромные грузы, потому что я не могу ее поднять.

Наконец, мой рассудок проясняется. Все же, вода от растаявшего снега на затылке очень холодна.

Наши сани перевернулись. На моих ногах лежит, храпя, Лопатин, на моей руке – Кузьмичев. Луна стоит на небе, и светло как днем. Тихо и неподвижно стоят обе лошади, потому что для них это довольно привычное дело. Они тоже спят. Пьяных крестьян нередко находят в опрокинутых санях или тарантасах где-то на обочине дороги. Лошадки привыкли ждать так долго, пока их хозяева не попросят их снова двигаться. Я бужу обоих мужиков всеми находящимися в моем распоряжении средствами. Наконец, они открывают глаза. Они долго не могут сообразить, что к чему.

Поездка продолжается, по дороге я рассказываю солдатам, что произошло.

– Мы очень благодарны вам, барин, что вы погрузили нас двоих в сани. Представьте себе только лицо нашего капитана, если бы вы прибыли домой один! Для нас это означало бы немедленное

увольнение или даже тюрьму.

– Да и ехать одному очень скучно. Так, по крайней мере, время проходит быстрее с небольшой беседой. Теперь вы могли бы хорошо поесть. Но, наконец, теперь позвольте и мне немного поспать. Я растягиваюсь в санях. Челюсти обоих солдат осторожно жуют... Я мгновенно засыпаю.

Семь часов утра, еще полная темнота. Снова продолжается трудоемкая поездка, то вверх на гору, то под уклон. Но назло всему: Никитино появляется, первые знакомые, сильно заметенные снегом дома. За ними выглядывает убывающая луна, как будто она только и ждала, пока наше путешествие не закончится.

Сани останавливаются перед моей квартирой. Быстро я сбрасываю замерзшее пальто, снимаю и второе, потому что знаю, что ожидает меня теперь, и мне не нужно ни звонить, ни кричать. Но я ошибся. Дом, кажется, спит, как и все другие. Входная дверь еще заперта. В комнате Фаиме, однако, горит свет.

Мой домовладелец встал. Через двор попадаю к черному ходу и в кухню. Тихо я открываю дверь.

– Доброе утро, Наташа!

– Великий Боже! Барин! Мы уже все думали... Ваша жена уже два дня ничего не ела... Она только ждала вас. Однако, это было не хорошо с вашей стороны, барин!

– Мы попали в снежный буран.

– Я быстро приготовлю все, наверное, вы голодны. То, что вы еще живы, это милость Божья. Никто уже не надеялся снова увидеть вас. Уже четыре дня у нас больше нет связи с внешним миром, и телеграф тоже не работает. Транспорт товаров заметен снегом на пути с железной дороги в Никитино, все люди замерзли. Вчера выехала спасательная команда, но где теперь их искать? Я сейчас все приготовлю, барин!

Осторожно я открываю дверь в комнату Фаиме. На широком диване она спит, свернувшись калачиком, в одежде как будто прилегла только на минутку. Я тихо приближаюсь и хочу уже взять ее в свои руки. Но тут я понимаю, я грязный, небритый, на мне, вероятно, есть паразиты. Я моюсь и бреюсь в кухне. В своей комнате я переодеваюсь. Одежда отправляется в сарай.

Снова я подкрадываюсь к Фаиме. Она все еще спит, но не так, как я часто наблюдал их, как спят дети, с этой особенной преданностью, этими полностью расслабленными чертами, с этим чувством блаженства. Теперь ее лицо кажется напряженным, как будто бы она внимательно слушала. Осторожно я беру ее в руки и прислоняю свое лицо к ее голове. – Петя..., – шепчет она во сне. Звучит как писк проснувшейся птички. Так она шептала и по ночам, когда я склонялся над ней. Я качаю ее на руках, все же, она продолжает спать беспечно, только ее головка откидывается чуть-чуть назад, как будто я должен поцеловать ее.

– Я уже давно снова здесь... , – шепчу я. Теперь она открывает глаза, так как, все же, она услышала тихий голос.

– Петр..., ах, Петр, мой самый любимый. И глубокий вздох исходит из ее груди. В нем собрана вся долго копившаяся тоска и страх.

Лаская ее руки гладят мою голову. Я долго не могу говорить, лишь снова и снова я должен целовать ее, и она целует меня снова, но не бурно и с изобилием страсти, а как женщина, которая сформировала смысл и цену своей жизни с ясными глазами и большой любовью из собственной душевной силы.