Четыре года в Сибири

Крегер Теодор

– Тысячу раз я благодарен тебе, брат... Храни Бог тебя и твою жену!

Щелкание языком, особенный растянутый и ободряющий крик «Эееей!», громкий хруст и пение жесткого снега под полозьями, и сани двинулись гуськом.

Над ними цепенеющий, яркий холод Сибири.

Илья Алексеев оказался прав. Термометр качался между 30, 35 и 40 градусами мороза, солнце светило каждый день. Путешествовать дальше, чем на совсем короткие расстояния, стало почти полностью невозможно. Солнце, только лишь раскаленный шар, восходило в одиннадцать часов, его едва ли можно было увидеть над опушкой леса. В три часа снова была полная

ночь. Теперь вся жизнь ограничивалась исключительно Никитино. Единственной связью с внешним миром была почта. Дважды в неделю почтовые сани отправлялись к дальней железнодорожной станции Ивдель. Нередко случалось, что эта поездка была подвигом. Никитино напоминал мне одну огромную пещеру, в которой люди, как медведи, переносили свою зимнюю спячку в абсолютно занесенных снегом избах.

Утром, после завтрака, когда я делал свою обычную прогулку с Фаиме, мы часто обнаруживали следы лесных зверей. Мы видели порой в стороне от городка даже следы крупного зверя.

Обустроенные между тем каток на реке и горка для катания на санях со множеством виражей по всем правилам искусства процветали, несмотря на царящий холод. Наплыв был очень велик вплоть до темноты, Никитино было очень благодарно любому, пусть самому маленькому развлечению. Копейки поступали в кассы братьев Исламкуловых и наполняли сердца моих товарищей новым, свежим мужеством.

Фаиме получила беговые сани, на которых были вырезаны все лесные звери – подарок моих товарищей. Мы вдвоем демонстрировали, особенно взрослым, какое удовольствие могут доставлять гонки на санях.

Так мне удалось внести маленькое разнообразие в вечную монотонность сибирской зимы. Не будь тут искренней, настоящей детской сердечности людей, не наступай всегда снова часы плохих, безнадежных депрессий, в которые Фаиме приходилось снова утешать и ободрять меня как ребенка с ее подлинным материнским инстинктом – я смог бы превратиться в заносчивого человека. Похоже, что все, за что я брался, мне удавалось.

Через несколько дней после отъезда деревенского старосты из Забытого ко мне пришел Лопатин. Он мял свою меховую шапку в руках и не знал точно, с чего ему начать. Я пришел к нему на помощь.

– Я знаю, ты снова был на допросе в Омске в штабе корпуса, Иван Иванович мне рассказал. Что случилось теперь?

Не отвечая, мужчина расстегнул свою армейскую шинель, вытащил из нагрудного кармана завернутый в газетную бумагу маленький пакет, осторожно снял бумагу и дал мне маленькую коричневую коробочку, а также документ.

В коробке был военный Георгиевский крест второй степени, а документ был приказом, согласно которому Лопатина повышали до чина фельдфебеля, за его особые заслуги.

– Все же, это большая радость, Лопатин, я тоже тебя сердечно поздравляю, ты отличный солдат.

Задумчиво и печально мужчина посмотрел на меня.

– Ты вовсе не рад этому?... Почему же нет?

– Мне даже стыдно, барин, очень стыдно. Такая высокая награда только за то, что я сопровождал вас, что я должен был стоять перед вашей дверью в карауле.

– Но что же тут постыдного, ты ведь выполнял свой долг и исполнял приказ как солдат, и теперь тебя за это наградили.

– Должен ли я был охранять именно вас? Да и охранял ли я вообще вас, разве вам не приходилось часто напоминать мне о моих обязанностях? Что было бы со мной, если бы вы тогда не затащили меня сонного

в сани и не отвезли в Никитино? Нет, это стыд для меня, барин! Да и знаете ли вы, за что еще я получил высокую награду? Я не могу даже думать об этом, мне хотелось бы даже плюнуть в самого себя, если бы все это было правдой. Меня, среди прочего, спросили, есть ли у меня невеста; я подтвердил это и сразу добавил, что она работает горничной у вас. Внезапно все замолчали, долго смотрели и улыбались. «Однако, это тонко, блестяще, просто великолепно, Лопатин. За твою умную голову тебя наградят. Поэтому он также знает все в точности, что немецкий шпион делает», говорили мне, и допрос тогда внезапно закончился. На следующее утро мне вручили орден и документ о производстве в чин, офицеры хлопали меня по плечу, и господин Попов, ваш знакомый, подарил мне даже двадцать пять рублей как вознаграждение. Я стоял совсем сбитый с толку и все время хотел сказать, что я не собираюсь через свою невесту шпионить за вами, но я ничего не сказал, другие все время что-то говорили мне, я слышал только похвалу, снова и снова меня хлопали по плечу, я должен был есть и пить, пока я не уехал.

Медленно солдат положил угасшую сигарету на стол, на лице его была написана полная беспомощность. Тяжко он порылся в карманах и достал красный носовой платок. В нем была завернута купюра. Он разгладил ее и положил на стол возле сигареты.

– Я не хочу и этих денег, дорогой барин, я, все же, не предал вас. Ведь я не Иуда, великий Боже! Я глуп, как мы все тут, доверчив, наивен, да, наверняка..., но не предатель... И он отодвинул купюру, которая означала для него маленькое состояние, подальше от себя и охватил лицо руками.

Я встал и подошел к нему, глубоко потрясенный этой безграничной честностью. Мне понадобилось много времени, пока мне удалось убедить его взять все же себе эти деньги, объяснив, что он не предал меня.

Как солнце после грозы проявляется медленно между облаков, так улыбка скользнула только смущенно и неуверенно по лицу мужчины. Наконец, он опустошил рюмку водки одним глотком и выпрямился.

Но когда я подал ему на прощание руку, его медвежья шапка снова путешествовала из одной руки в другую.

– Ну, а теперь, что у тебя все же еще лежит на душе, Лопатин, скажи спокойно, может быть, я смогу помочь тебе?

– Моя невеста... в положении, – едва слышно произнес он. – Черт искусил меня, и я...

Пристыжено стоял он передо мной, как большой ребенок, который не знает, что ему делать.

– Ну, так тогда тебе как раз и пора жениться на своей невесте, Лопатин, или ты сам не хочешь этого, или она не хочет?

– Я совсем не спрашивал ее, барин, мне было так стыдно спросить ее... я не знаю, что делать, – он посмотрел на меня, и я прочел большую, невысказанную просьбу в его глазах.

– Ступай пока, мой дорогой, я поговорю с твоей Ольгой, и сегодня вечером ты снова придешь ко мне.

Он медленно вышел, не застегивая шинель и не надевая свою медвежью шапку.

Я позвонил, пришла горничная.

– Ольга, тут только что был Лопатин, он попросил меня, чтобы я поговорил с тобой. Он рассказал мне все, так как он хочет на тебе жениться.

Внезапно девочка упала передо мной на колени, и заплакала, громко всхлипывая. – Смилуйтесь надо мной, барин, ради Бога, смилуйтесь, я согрешила... я согрешила...