Четыре путешествия на машине времени (Научная фантастика и ее предвидения)
Шрифт:
За последние десятилетия практическая кибернетика развилась необыкновенно, и нынешние поколения ЭВМ похожи на своих ранних предшественников, как современные сверхзвуковые авиалайнеры — на "этажерку" братьев Райт [33] . Компьютеры сейчас настолько органично вошли в нашу повседневную жизнь, что мы порой их даже не замечаем.
С компьютерами советуются ученые, врачи, юристы, инженеры и преподаватели; в конце XX века даже браком нередко сочетаются по советам электронной свахи. Можно продолжить список, но в мозг уже закрадывается тревога: а где пределы всемогущества компьютеров? Что они еще могут контролировать — социальную ориентацию, нормы поведения, мысли, чувства? Что еще?
33
Карл
Увы, ответы на эти вопросы пока можно отыскать только в фантастике. Тем более, что, несмотря на успехи вычислительной техники, "отцы" кибернетики думали о своем детище прежде всего как об обобщающей философской дисциплине. И на вопрос, который задал в начале пятидесятых годов Алан Тьюринг, — может ли машина мыслить? — ответа не получено до сих пор.
А попытка даже грубо описать нечеловеческий разум открыла такие бездны непонимания разума человеческого, что стало ясно: до эпохи настоящей истории кибернетики пройдут годы.
Нам говорят "безумец" и "фантаст",
Но, выйдя из зависимости грустной,
С годами мозг мыслителя искусный
Мыслителя искусственно создаст.
Занавес опять поднят. На сцене, залитой искусственным мертвенным светом (отчего она напоминает операционную), декораций практически нет — одна только бесконечная стена, холодно отливающая эмалью и усеянная множеством каких-то лампочек, панелей управления, индикаторных щитов. Слышится стрекот печатающего устройства, да где-то за стеной, извиваясь змеями, шуршат перфоленты. Холодно и неуютно, как в больнице.
И лишь спустя какое-то время мы начинаем различать в треске, шелесте, жужжании свою внутреннюю логику. Оказывается, и в подмигивании лампочек скрыт определенный смысл: несмотря на пустую сцену, действие началось, и кто-то невидимый и зловещий ведет свою роль, о содержании которой можно только догадываться…
К роботам фантасты пришли, отталкиваясь от мифов и легенд, которыми их заботливо снабдила мировая литература. И как во всяком мифе, основой мифа о роботах служил человек.
Идея всемогущих компьютеров, или "электронных мозгов" (интеллектроника, как назвал их Станислав Лем), родилась в пустом мифологическом пространстве. Не только в художественной литературе — во всей человеческой культуре разум неизбежно ассоциировался с привычным телесным обликом. Представить себе мышление, не связанное с человеческим телом, — значило представить качественно иное.
Впрочем, и до наступления эры компьютеров в художественной литературе встречались просто машины. Никакой электроники в них, разумеется, не было, но с основными функциями — контроля, распределения, проведения вычислительных операций и, наконец, управления — "доисторические" машины фантастов справлялись неплохо.
Машина (будем писать это слово с большой буквы: речь пойдет о символе-герое научной фантастики) имеет свою историю, которая хотя и уступает по продолжительности истории роботов, но драматическими коллизиями богата не в меньшей степени.
Машина пришла в жизнь людей и в литературу практически одновременно — в конце XVIII века, вместе с начавшейся промышленной революцией. Без Машины не было бы и самой этой революции — начало ей, наряду с ткацким станком, положил паровой двигатель англичанина Джеймса Уатта.
Уатт увидел в Машине будущее. И не ошибся. 9 января 1769 года он получает патент на свое изобретение, и день этот открывает новую страницу истории.
Лавина самых разнообразных механизмов посыпалась на головы людей. О механических помощниках грезили как о золотом дожде, как о раскрытых вратах в долгожданный Золотой век. Блажен кто верует… Для многих людей нашествие Машин оказалось страшным бедствием.
Не удивительно, что родилась легенда о будто бы фатальном воздействии технического прогресса на жизнь людей, — легенда, вознесенная на знамя движения разрушителей машин — луддитов. Конечно, бунт этот был от незнания: причина закабаления была не в самих технических новшествах, а в социально-экономическом строе, их использовавшем. О том, как внедрение Машин привело к рождению капиталистического производства, как век Машин ознаменовался не только взлетами человеческого гения, но безднами страданий и унижений, — обо всем этом знает сейчас каждый школьник.
А в литературе… Машины, механизмы — до чего же все это "не человеческое". Главному персонажу действия априори уготована роль злодея.
Для художественной литературы легенда оказалась важнее анализа действительных причин, и с самого своего триумфального воцарения на троне прогресса Машина прочно ассоциируется с неволей — бесчеловечной, холодной и слепой. Не Машина служила людям — оказывается, те прислуживали ей.
Писатели-фантасты подметили этот момент уже во второй половине прошлого века. В фантастике викторианской поры Машину дружно предают анафеме — на земле Утопии Машине отказано в виде на жительство. В знаменитом романе английского писателя Сэмюэла Батлера "Едгин" (1872) герой, попадающий в государство Едгин (слово "нигде", прочитанное наоборот), оказывается в тюрьме по смехотворной вроде бы причине: он носит часы. Между тем в Едгине все без исключения механизмы запрещены законом… Батлер был не одинок, без машин обходилась другая знаменитая утопия — "Вести ниоткуда" (1890) Уильяма Морриса. О чем говорить, если Жюль Верн и тот с горечью обронил слова о "машинах, которые когда-то пожрут человека"!
Правда, эти смутные догадки вызывали редкие, но решительные отповеди приверженцев машин — достаточно вспомнить написанный в прямой полемике с книгой Батлера роман Эдварда Беллами "Взгляд назад" (1888), названный "первым учебником социализма в США". И Александр Богданов в романе "Красная звезда" (1907), описывая опять-таки утопическое марсианское общество, даже дал первые наметки будущей теории автоматизации и управления.
Однако таких было немного, и тон продолжали задавать пессимисты: в начале века появляются знаменитые, ставшие классическими "машинные антиутопии". На сцене — знакомые по первому действию декорации: Европа десятых — двадцатых годов.
Когда в 1909 году известный английский романист Эдуард Морган Форстер написал короткую повесть "Машина останавливается", до рождения кибернетики оставалось без малого полвека. Машина в повести Форстера пишется с заглавной буквы: рождалось новое качество по сравнению со станками и механизмами, известными полстолетия назад. Если раньше тревогу вызывали такие спутники крупного фабричного производства, как изматывающий ритм, монотонность и грохот, то на сей раз опасность виделась в другом.
Форстер был первым, кто задумался над идеей Машины-диктатора. Это уже не опосредованная угроза человеку — угроза превращения его в рабочий придаток конвейера, а прямое рабство, полная зависимость от Машины. Люди сведены до положения винтиков, обеспечивающих исправный ритм ее работы; и сама Машина теперь не узел, не агрегат, а целый комплекс: контролер, управляющий, карательные органы — в одном лице. Форстер зорко увидел возможность социализации Машины, превращения ее из технологической силы — в социальную. Машина отныне способна контролировать не отдельную фабрику, а государство в целом.