Четыре встречи

Сухоцкая Инга

 

Алексея неизменно дружески-ровное расположение Марины и радовало, и задевало. Неужели не вспоминается ей то утро в поезде, когда он тонул в море ее волос, и она осторожно и ласково гладила его щетину. Разве только на дружбу указывала им судьба, разве только ее подразумевала логика? Ну ладно, раз встретились, ладно два, но теперь, когда можно ни на что не оглядываться, ничем не смущаться, – не пора ли догадаться обоим, зачем их сводит судьба. А может, так и запомнится ему Марина, как чувство, которое могло быть самым-самым, но застыло, замерло в полушаге от любви. Чувство застыло? Или он пошел на попятную? Интуиция молчала, но разум физика, заинтригованный загадкой, не позволял отступиться: ради этого и с уродствами

нищеты мирился, и через полгорода к Марине ездил, и речами ласковыми опаивал, ничего не меняющими и ни к чему не обязывающими речами, впрочем, тем-то и ценными для нее. 

 

…– Настоящая любовь безусловна, – говорил Алексей. – Она не требует, не диктует, не просит, не укоряет «я-то думала, а ты, оказывается…» 

– Просить и требовать вообще бесполезно, – вспоминала Марина свои отношения с матушкой. – Если человек хочет, он и без просьб поможет, хотя бы постарается. А не хочет, не любит – и не полюбит. Только раздражаться будет, что от него ждут чего-то. И хорошо, если в ненависть не ударится. 

– Мда... от любви до ненависти… 

– Ну, это если ненавидеть умеешь. А если любовь бессмысленна, а ты все равно любишь? Через горечь, боль, – а любишь? – Через горечь-то зачем? Клин, как говорится, клином… Любовь – не меньше и не хуже страданий облагораживает. Просто некоторые пострадать любят. Вот и получается: кому ненависть, кому помучиться, а мне радостно жить нравится. Нравиться, что мы встретились, что лето вокруг, что ты меня как умного слушаешь. Думаешь, я старше и знаю больше? А я, может, притворяюсь, голову тебе морочу. 

– Ну да! Это еще кто кому, – смеялась Марина, слишком бесхитростно и простодушно, чтоб переходить на романтический тон.

 

Встреча третья. Глава 15. День рожденья  

 

Сентябрь пришел мягкой долгожданной прохладой, тяжелыми темно-сизыми тучами, всепроникающей сыростью и расплывчатым, во влажной ретуши зябких ветров, многоцветием плащей, зонтов и реклам… Горожане, отогревшись у жарких морей и на дачных просторах, соскучившись по привычной суете, спешили окунуться в жизнь мегаполиса. Площади дыбились митингами, СМИ исходились хохотом, пошлостью и негодованием. Робкие души восставляли себя на кровожадную борьбу за беззубые идейки, торговцы торопились закрепиться в политике, а политики торговали прекрасным «завтра». Марине хватало своих «сегодня». 

 

Это только кажется, что, прочитав 10 газет вместо одной, узнаешь в десять раз больше, – на самом деле, отложи их в сторону, прогуляйся по городу, посмотри, чем он дышит, о чем молчит, – куда больше узнаешь. А ей каждый день по работе «гулять» приходилось, – тут хочешь не хочешь к «большой» жизни приобщишься, ее шума и толчеи до отвала наешься, домой как за спасением бежишь. Только здесь, в безмолвии собственного убежища, в неподпадении под власть времени она ощущала дыхание настоящей жизни, своевольной и неугомонной, и это ощущение придавало дерзости теории и практике ее существования. Ремонтно-строительные настроения Марины все чаще устремлялись к потолку. Весь в черно-бурых пятнах протечек, с бетонными неровностями по периметру комнаты, со свисающими крючьями арматурин, он походил на челюсть много- и гнилозубого монстра. Но слишком поднаторела Марина в своей борьбе за выживание, в работе мастерком и зубилом, чтобы пугаться этого чудища. Наоборот, тут был свой вызов, задор и кайф, – насытить собой, своим упрямством и живучестью каждый сантиметр собственного жилища и знать о тайном, незаметном чужому глазу, возрождении жизни в недрах запустения. 

 

Даже Алексей со временем будто проникся этим тайным знанием, – стал находить свою эстетику в убогости Марининой комнатушки, свой возвышенно-художественный стиль в этой вырванности из привычного пространственно-временного контекста. Так руины древности влекут историков, художников, ученых и туристов. 

 

*** 

 

…Дощатый

пол в комнате был вымыт по-настоящему, как учила бабушка, отдраен с мыльным раствором и ошпарен крутым кипятком, отчего древесина светлея на глазах, скрывалась в волютах поднимающегося пара, а по квартире разливался горьковатый аромат свежего дерева. Оставалось себя в порядок привести (заодно и пол высохнет), – но не успела, – в квартиру позвонили, так в «рабочем» и пошла открывать. 

 

– О-го! – выдохнул Алексей, увидев Марину в красной косынке, из-под которой темными змейками выбивались влажные блестящие пряди, во взмокшей мужской рубашке, завязанной под грудь и в черных обтягивающих то ли лосинах, то ли леггинсах – женщинам виднее. И надоела ему эта дружба с Мариной! со всем ее «духовным» и «платоническим» – вмиг надоела. 

– Алеша? Мы же не договаривались... – жестом поторопила Марина застывшего Алексея, чтоб самой не простыть на сквозняке. 

– Сегодня день такой. Мне можно! – поспешил он войти. 

– Что за день? 

– День рожденья… 

– Ну вот… А я в таком виде! Ты проходи, я сейчас, – хотела она оставить Алексея. 

Но он придержал ее, как-то вдруг окутав собой, своим солнечным сиянием, и Марина словно ослабела: 

– Я грязная, Алеш… 

– Ты? – он приподнял ее лицо за подбородок. Сквозь опущенные ресницы чуть испугано и тихо сияли глаза, губы еле заметно улыбались... 

 

И через секунду словно Энское солнце озарило сумрачное Василеостровское Лукоморье, и легкое тепло разлилось по ее телу, такое легкое, что рассыпалось по коже смешными мурашками… А он целовал их, едва прикасаясь, словно боясь смутить их веселье… И радуги вспыхивали в ее душе, потому что 

 

…в глазах его – небо, на губах – откровение чуда, привкус солнца и трепет свободы, драгоценной и жаркой как кровь… 

 

*** 

 

…Сквозь синеватую тьму перламутровой бледностью проступало лицо Марины, обрамленное свободно разлившимися ручьями волос. Ниспадающие темно-фиолетовые тени покрывала свободно обтекали женский силуэт. Будто не доверяя призрачному видению, Алексей скользил пальцами по грани света и тени, по тому отсвету, который художники называют рефлексом. Неожиданно для себя оказавшись первым мужчиной в ее жизни, он вслушивался в ее настроение: 

– Жалеешь? 

– Нет, – прикрываясь красным шелком, села Марина, порываясь встать. – Я сейчас. 

– Куда? – придержал он. 

– Одеться… 

– Зачем? – притянул он Марину к себе на грудь, чтоб видеть ее лицо, но оно уткнулась ему под мышку. 

– Не знаю, Алеш, – замерла Марина. Она ни о чем не жалела, и даже была рада, даже до трепета, до дрожи, но стыдилась… бог знает чего стыдилась. – Совсем не знаю… не умею я… 

– Да это я понял… – добродушно ответил он, гладя шелковистые длинные волосы и целуя Марину в макушку. – Я другого понять не могу… Любая девушка рано или поздно встречает мужчину, женщиной становится… А ты, – как будто в монастыре родилась и дальше монастырских стен жизни не представляешь. Хотя… В монастыре-то, боюсь, – о любви и мужчинах побольше твоего знают. Ты ж вроде с мамой и бабушкой жила. Они что? ни о чем таком с тобой не говорили? 

– Не случалось. – Еще бы они говорили! Бабушка до конца своих дней любила деда и уважала мужчин, матушка ненавидела Мрыськиного отца, а мужчин презирала. Не сходясь в своем отношении к мужскому полу, они попросту закрыли столь щекотливую тему для любого рода обсуждений, предоставив Марине самой во всем разбираться, когда придет ее время. 

– А с подружками? Наверное, секретничали? 

– Не-а, – в школе, где были подружки, интересы были совсем детские. А позже, в старших классах, уже в другой школе, – с подружками не сложилось. Да и повода не было, если не считать той, первой встречи с Алексеем.