Чистилище Сталинграда. Штрафники, снайперы, спецназ (сборник)
Шрифт:
Антон, не спрашивая ни у кого разрешения и долго не раздумывая, выстрелил и попал точно в цель. Бинокль, выпав из рук лейтенанта, звякнул о щит орудия. Офицера подхватили и куда-то понесли. Пушка открыла огонь. Антон выстрелил снова, ранил наводчика, выпустил по остальным артиллеристам остаток обоймы и сел покурить.
– Ну, ты даешь, парень, – удивился Василий Палеха. – Но вообще-то без команды стрелять не торопись.
Ночевали, тесно сбившись в землянке, вырытую в откосе. С Волги задувал холодный ветер и хлопал куском брезента, который наполовину прикрывал вход.
По ночной реке
Одно из многочисленных немецких орудий, которое вело огонь с холмов, поймало в прицел сноп искр. Тяжелый снаряд ударил огненным комом, осветил пароход, кувыркающуюся в воздухе смятую трубу, еще какие-то обломки.
Теряя управление, пароход описывал круг. Рубка, надстройки, спасательные шлюпки загорались, охватывая палубу. Это был один из старых тихоходов, сделанный из дерева. Высохшие за полвека доски и брусья с ревом вздымали высоко вверх языки пламени.
С бортов бросались в воду люди. Кто-то успевал избавиться от винтовки и вещмешка, но тянули вниз тяжелые ботинки, намокшее обмундирование, а холодная октябрьская вода за считаные минуты сковывала мышцы.
На отмели, ближе к левому берегу, горела баржа. Вокруг нее плясали вспышки разрывов. Тяжелый снаряд, не меньше шести дюймов, ударил в баржу, разметал носовую часть. Корма, наполовину погруженная в воду, завалилась набок, отблескивая при свете ракет широким днищем. Уцелевшие бойцы брели через протоку на берег.
С левого берега отвечали наши дальнобойные орудия. Снаряды шелестели то выше, то ниже. Один прошел совсем низко над обрывом, заставив Андрея невольно сжаться. Возможно, кто-то из артиллеристов недоложил в гильзу мешочек с порохом, и гаубичный снаряд едва не пропахал обрыв.
Потом грохнуло с такой силой, что с потолка посыпался песок, сорвало плащ-палатку. Видимо, тяжелый снаряд угодил в немецкий склад боеприпасов. Удивительно, но некоторые курсанты продолжали спать, смертельно уставшие после долгих бессонных ночей и постоянного напряжения.
Ермаков закурил самокрутку, к нему потянулся прикурить Максим Быков.
– Не спится, – пожаловался он.
Рядом невесело засмеялись несколько человек. В темноте светились огоньки самокруток.
– Под такую стрельбу только и спать, – сказал Матвей Черных. – Каждую минуту ждешь, ну вот в тебя ахнет. Верите, себя не жалко, а как подумаю о детях, сердце сжимается. Порой нервы не выдерживают. Думаешь, пусть шарахнет, и всем мученьям конец.
Тоскливые рассуждения семейного сержанта не поддержали. Ребята в группе были, в основном, молодые, а в молодости большинство считают себя бессмертными.
– Ты, Андрей, до войны стрелять учился? – спросил Максим Быков.
– Охотился, в кружок ходил. Ну, и по пятиборью за район выступал.
– Говорят, ты фрицев больше десятка на счету имеешь. Правда?
– Наверное.
– У Антохи Глухова их не меньше.
– Поменьше, – отозвался из темноты Глухов. – Когда меня миной контузило, я четыре дня в санчасти пролежал, а ты счет увеличивал.
Глухов был на семь старше
– Ну и побежали. Задыхаемся от дыма. Кто-то упал, так и не поднялся, а мы миновали это поле и без сил свалились. А тут немец на мотоцикле катит. Может, увидел нас, а может, просто по своим делам ехал. Этот фриц нас тоже заметил, остановился, метров ста не доезжая, и спокойно так закурил.
– Они нас тогда за людей не считали, – сказал Макся, – когда мы от Харькова драпали.
– Ну, вот, – продолжал Антон. – Сидит в своем мотоцикле, курит, автомат на коленях лежит. И видно, что ни черта он нас не боится, а раздумывает, что дальше делать: или резануть из автомата, или подождать, пока мы на задних лапках приползем.
– Много вас было? – спросил лейтенант Чумак.
– Человек двенадцать. А что толку? Кто обожженный, кто контуженый. Пока из пожара выбирались, половина винтовки повыбрасывали. Ну, ребята стоят, смурные, кому в плен охота?
– А стрельнуть кишка тонка? – подковырнул конопатый Быков, мелкий и худой в противовес своей фамилии. – Винтовок штук пять у вас оставалось? Не так?
– Так или не так, – отмахнулся Антон. – Я на заводе с четырнадцати лет работал, каждый год грамоты получал, а на премии костюм и часы купил. В бюро комсомола состоял, с директором вместе на собраниях сидел, а здесь себя такой сявкой почувствовал. Мы ведь только и делали, что две недели убегали да прятались. Зерно сырое жрали, а из хуторов нас гнали, хлеба не давали. Убирайтесь, пока немцы не увидели.
– Что, все такие сволочи? – спросил Андрей.
– Не все. Иногда молоком поили, картошку ели, а в других местах гнали, как собак. Конец вам, москалям, пришел. Морально мы подломленные были, – горячился неглупый и честный парень Антоха Глухов. – Как тут не сломишься? Сколько наших побитых да гусеницами подавленных в степи валялось – не сосчитать.
– Ну, а дальше, что с тем фрицем?
– Может, и погнал бы он нас в плен или пострелял. Только один из наших руки поднял и говорит: «Сталин капут!» И лыбится во всю морду, подлизывается, сволочь. А фриц улыбается, ближе нас пальцем манит и показывает: «Оружие бросайте». Я винтарь вскинул, патрон всегда в стволе держал, и навскидку ему в грудь. Живучий оказался, давай мотоцикл разворачивать. Я его второй пулей прикончил.
– Ну, а дальше что? – спросил Чумак.
– Все молчат, степь, немцы кругом. Если поймают возле убитого, живьем на куски порежут. В общем, потихоньку, потихоньку половина разбежалась, а со мной человек пять остались. Взяли автомат, жратву забрали, а мотоцикл подожгли.
– У меня почти такая же история, – сказал Андрей. – Я тоже фрица на мотоцикле уделал.
– Ну, держи тогда мосол! Друзьями будем.
– Смелые вы, ребята, – вздохнул Макся Быков. – И фрицев постреляли, и людей за собой вели. Вам вся статья снайперами быть. А я кто? Колхозник.