Чистые струи
Шрифт:
— Не могли на недельку раньше приехать!
— А что такое? — тетя Лида посмотрела на приемщика, потом на Валька.
— Да подорожали они с нового года! Совсем меня разорите.
— Фу, черт культяпистый! Вот напугал. Мальчонку-то хоть бы не томил!
— Кротики, кротики… — мурлыкал симпатичный приемщик, пропустив мимо ушей нанесенное ему тетей Лидой оскорбление. — Были вы по рубль двадцать, стали вы по рупь шестьдесят. С вас, милорд, тю-тю-тю — шестьсот сорок карбованцев. Вторая торгующая сторона претензий не имеет?
— Не имеет! — быстро и радостно согласилась тетя Лида. —
Приемщик вздохнул и полез под прилавок, откуда извлек страшненькую картонную коробку с мятыми деньгами. Неспешно набрал сумму и небрежным толчком подвинул тете Лиде:
— Только из уважения к неуважению… — И засмеялся, довольный понравившейся ему самому фразой. Тетя Лида тоже засмеялась, но не так весело, скорее — конфузливо. — Кротики, кротики… — Приемщик проводил их по темному коридору, и они слышали, сходя с высокого крыльца, как он грохнулся, запнувшись, видимо, за пустую флягу. — Ничего, ничего! — прокричал он им из-за дощатой стены. — Жертв нет! Счастливого пути!
Надрывно, кого-то отпугивая или извещая о своем приближении, гудел трудолюбивый узкоколейный паровозик, тянувший в тайгу порожняк под лежащий сейчас на снегу обработанный умелыми руками лес. Валек сидел в свободном первом купе, совсем рядом с печкой, в которую он сам должен был подбрасывать принесенные помощником машиниста дрова, и вспоминал скрывшийся за горой Благодать огромный, Полный всяких людей и магазинов, задымленный, холодный, щедрый и живущий сложной жизнью город. На верхней полке подрагивал от стука колес набитый папиросами чемоданчик. Лекарства, соски и ползунки тетя Лида упаковала в картонную коробку, а лыжный костюм и клетчатый пиджачок, завернутые в толстую магазинную бумагу, уместились в новенькой желтой сетке. Валек то и дело отрывался от чудом уцелевшей на прилавке книжного магазина книжки «Звероловы» и поглядывал на полку, чувствуя сладкое удовольствие и спокойствие.
Дрова горели ровно и долго, тепло окутывало Валька мягким усыпляющим одеялом. В конце концов он опустил голову на книгу и легко уснул. Сначала ему снился только серый морозный туман, будто тяжелое покрывало, скрывающее какую-то интересную и дорогую картину. Потом покрывало упало, стало чистым, неутоптанным снегом, и Валек увидел отца, пристально глядевшего в окошко останавливающегося вагона.
— Пап! — закричал Валек, как-то незаметно для себя спрыгнув на перрон.
Отец бежал навстречу.
— Пап, что ты больше всего любишь? — Валек спрятал чемоданчик за спину.
— Тебя, сынок… — прошептал отец, обнимая его уставшими от работы руками.
— Ну а еще, еще!
— Тебя, сынок.
Они шли рядышком к блистающему красными закатными окнами поселку, и Валек рассказывал отцу про тетю Лиду. Он все говорил, говорил про нее, вспоминая ее все больше и яснее, а отец кивал головой и ласково улыбался.
Там, где ждут, считают дни
— Ну,
Мишка сбросил на пол ранец и метнулся в кухню.
— Дедушка письмо прислал? Дай почитать! — закричал он радостно.
— В коридоре, кажется, есть веник! — поглядел отец на Мишкины валенки.
Мишка хлопнул дверью, и слышно было, как хлещет он веником по валенкам. Вошел он уже совершенно спокойный, без шубейки и в тапочках.
— Вот теперь молодец, садись чай пить!
Ну, это было уж слишком.
— А письмо? — спросил Мишка, изо всех сил стараясь не поддаться нахлынувшей обиде.
— Я пошутил.
— Делать тебе нечего! Шутник нашелся…
Какой там чай! Мишка пошел к себе в комнату.
— Постой-ка, постой! — отец улыбался. — Шутник, говоришь? Ты, помнится, тоже был не прочь меня разыграть.
Это он намекал на первоапрельскую Мишкину шутку. Тогда Мишка позвонил ему на работу и слабым голосом сообщил: «Папа, у меня сердце остановилось… Не бьется…» Отец кричал ему в трубку, чтобы он держался. Он так кричал, что у Мишки волосы на голове стали шевелиться. Разыграл!.. Что делать? Мишка заметался Догадался наконец — схватил лист бумаги, написал красным карандашом: «Первого апреля никому не верить! Я пошел в кино». Приколол лист к двери и убежал. Соседи потом спрашивали:
— Досталось поди, Миша? Отец тут…
— За что? — удивленно пожимал он плечами, но краснел: конечно досталось.
— Так я шутил первого апреля, — сказал Мишка, надувшись, — тогда можно было.
— А кто запретит мне шутить в декабре?
Мишка хмыкнул и подарил отцу далеко не мирный взгляд. Отец засмеялся. Весельчак!
— Ну, ну! Ладно, напугал… Бери письмо. Да не забудь твоя очередь посуду мыть.
Мишка бросился за письмом.
Дедушка писал, что у них стоят отменные холода. Вся живность жмется к домам. Собаки нещадно дерут зайцев, прибегающих ночью в деревню — собирать клочки сена по дорогам. А волки добрались до собак: сожрали охотницу Буйку и двух дворняжек.
Мишка любил Буйку. У нее была дымчатая шерсть и маленькие стоящие ушки. Летом, когда он гостил у дедушки, Буйка забывала, что у нее есть хозяин, — каждое утро дожидалась Мишку у дедушкиного крыльца. Мишка просыпался, и они шли в лес. Буйка облаивала бурундуков, а Мишка старался сбить их из рогатки. Когда это удавалось, Буйка визжала от восторга и бросалась к зверьку. Но того уже и след простывал. Лайка не особенно огорчалась: понимала, что это баловство. До настоящей охоты еще далеко, так хоть развлечься.
Сейчас Мишка еле сдерживал слезы. Представил, как стая волков набросилась на маленькую Буйку. Летит волчья шерсть. Их много, а она одна. И — страшный визг.
Дедушка писал, что и на волков найдется управа. Даром, что ли, он купил новое ружье двенадцатого калибра! А в конце письма: «Если ты, Мишатка, не приедешь к нам на зимние каникулы, то управиться с серыми будет трудно. Даже не раздумывай, только телеграмму дай».
— Поедешь, значит? — серьезно спросил отец.
— Поеду! — подтвердил, пряча письмо в карман. — Только мама…