Чистые струи
Шрифт:
А вот следующий капкан — неудачник. Кроты его почему-то сбивают в сторону и спокойно уходят по своим делам. Уж и обкладывал его камешками, чтобы утвердить на месте, и проволоку чуть разогнул, чтобы входное отверстие увеличить, — бесполезно.
Пятнадцать ловушек выставлено до ручья, остальные — дальше. Там уже не слышно ни рева машин, ни визга пил. Там интереснее и тревожнее. Березняка совсем мало, одна ель — деревья старые, замшелые. Совиная глушь. Потянешь крота из норы, а он холодный, как ледышка. И чего-то боязно даже его в руки брать.
Здесь Валек никогда не присаживался отдохнуть: спешил снять добычу — и назад. Вздыхал
— Спящие! — закричал кто-то на весь вагон. — Тихое! Кто выходит — вперед!
Валек мог бы выйти и здесь — тоже есть охотничий магазин, но до утра еще так далеко, а мерзнуть одному в дощатом вокзальчике радости мало. Лучше выйти утром в большом городе и сразу — по делам. Отец нарисовал, как идти и куда зайти, бумажка в кармане.
— Тихое! На выход!
А вагон уже проснулся, зашевелился. Опять вспыхнули спички, потянуло душным, горьким дымом. Валек почувствовал, что шевельнулась и его спасительница, перевязала платок.
— Мария Николаевна, надо продвигаться! — прошелестел знакомый мужской голос.
— Да… собственно… — ответила она тихо, — идите. Я ведь не одна.
— Нет, нет! Меня ждет машина, подвезу.
— Хорошо, проходите. Мы сейчас. — Она потянулась к окну и зашептала Вальку: — Обувайся, малыш! На машине прокатимся.
— Мне в город. — Валек поджал ноги, сразу почувствовав ими прежнюю стылость вагона.
— Жаль! Замерзнешь совсем. Ты посмотри, может, в первом купе место освободится. Сразу и занимай, а то тихинские займут.
Она стала шарить в сумке, потом нащупала ноги Валька, потянула к себе. Он растерялся, заупрямился. Но силенок-то — не сравнить.
— Чего застеснялся! Ишь, стеснительный… Носи на здоровье. Да ладно, ладно! Добра-то такого!
Валек так и не пошел в первое купе. Старался понять: почему же совсем незнакомый человек сам — он же не просил! — отдает ему свои шерстяные носки. Да отдает-то как… Силой натягивает! Вроде и приятно, а с другой стороны, стыдно — будто нищему. «Да она и лица-то моего не разглядела!» — немного успокоил себя.
Вагон дернулся, замер, пошел потихоньку, замелькали в стылом окне неясные огоньки. Сколько еще пилить!
Валек ворочался, стараясь понадежнее спрятаться от холода в короткий полушубок. Но если поджать ноги, то зябкость к спине подбирается: коленки полу приподнимают. А вытянуть — будто в ледяную воду проваливаешься. Наконец он не вытерпел, натянул валенки и стал ходить — два шага туда, два сюда — по своему опустевшему купе. Приподнял полку, лежит чемоданчик! Меха! Кому-то шуба будет. Из кротов хорошие шубы выходят, гладкие, ласковые.
Валек стал подпрыгивать, пристукивая в такт зубами:
— У лукоморья дуб зеленый. Зеленый. Тепло, значит. Солнце, может. Или дождь. Все равно тепло. Это — не снег. Златая цепь на дубе том… Повесил кто-то. Не пожалел! У нас бы повесили. Вместе с котом бы… И днем и ночью… Не спит! Вот как я сейчас. Так про него хоть знают. Я вот тоже знаю. А про меня никто. И коту наплевать! Налево… песнь заводит… Сказку говорит. Кто там его слушает? Мышей бы лучше ловил.
Вальку стало весело, даже разогрелся от веселья. А ловко можно придумывать! Смешно. Что там дальше? Потом притомился, сел на свое место и тяжело, по-мужски, задумался. Как ни радуйся поездке, а и заботы много. Кроме пиджачка и лыжного костюма нужно купить лекарств
Мать хотела на всякий случай занять денег у соседей, но Валек заупрямился. Ему и думать не хотелось, что зря свозит свое богатство. Сдаст! Он чувствовал, что сдаст, потому что все сделал по уму: шкурки пересортировал и связал в пачки по двадцать штук, на поезд сел во вторник — в среду вряд ли какой магазин будет закрыт. Только не терять времени, нужно со всеми делами управиться до трех, даже раньше — в три паровозик потянет пассажирский вагончик обратно. Эх, ехать бы уже сейчас назад, чтоб все куплено было, все обошлось!
Как здорово все-таки летом! Можно уснуть, отдыхая, у ручья, а проснувшись — сунуть голову в звон прогретых прозрачных струй. И чувствовать, задавив в груди воздух, как полощутся, мечутся под напором отросшие за каникулы волосы. Идешь потом дальше — на шум работающей бригады — и вздрагиваешь от сползающих под рубашку слабеньких ручейков.
В последний раз побывал на своей тропе за неделю до школы. К осени крот становится вялым, ленивым. Отсиживается где-то, не хочет тратить сил на путешествия Всего двух-то и снял. Повязал в пук ловушки, надумал было возвращаться, но такой уж ласковый и грустный день выдался, что невольно отказался от этого решения. Побрел по своей тропе дальше, туда, где не ступала еще его нога и где уже не ставил ловушек незнакомый забывчивый промысловик. Тропа петляла в ельнике, вырывалась на светлые полянки, спускалась в овражки, поднималась на укрытые осинником взгорки. Валек шел, возбуждаясь все больше и больше: на каждом шагу — то свежие, то уже разрушенные дождями и лосиными копытами кротовые ходы. А он-то крутился на бедном пятачке и побаивался чего-то, промысловик!
Разве он мог понять в тот день, что повзрослел немного, окреп и характером, и физически. Что, вырастая, человек чувствует не только тесноту когда-то привычной и удобной одежды…
Сейчас, тоскуя немного по лету, палящему солнцу, тугому ласковому ветерку, напитанному запахами истомившейся хвои, дымами разведенных сучкорубами костров, Валек был уже старше и крепче того Валька, что шел и шел по незнакомой тропе, ощущая растущую радость от появившейся внутри какой-то необъяснимой уверенности в себе, в своих проснувшихся, зазудившихся во всем теле силах. Сейчас он подумал, что можно где-нибудь посреди своей удивительно богатой тропы сделать прочный шалашик и жить там, не тратя времени на поездки домой. Вот это будет охота! С утра до ночи ходок по пять-шесть в оба конца. А шкурки пусть отец отвозит, растягивает и сушит.
Валек вскочил и снова зашагал по купе. Скорей бы лето, хотя бы — весна. А поезд шел и шел. Он вез в город лес, заготовленный, может быть, где-то совсем рядом с Валькиной тропой.
Было еще совсем темно, когда показались первые огоньки огромного старого города. Валек больше не спал в эту ночь, он сохранил вызванное внезапно пришедшими мыслями возбуждение, был бодр и нетерпелив. Ему казалось, что в городе ждут его. Но кто? Может, приемщик пушнины. Обрадуется ему, обрадуется четырем сотням умело снятых шкурок, назначит за них самую высокую цену. Крот-то не огородный, а таежный!