Чкалов
Шрифт:
— Шибко опасное твое ремесло, сынок. К чему сирот плодить?
— За меня, мама, не бойся, хотя наше дело действительно опасное.
— Вот я и говорю…
— Ну а кто же должен рисковать, если не я? Что я — цаца какая? Я трудовой человек, да и дело свое не хуже многих знаю. А дело летчика-испытателя, мама, поверь мне, не каждому можно перепоручить.
Мать немного помолчала, не зная, как убедить сына, потом спросила:
— А чего ты в прошлом году врезался в лес, а не садился на шоссе? Ты же голову проломил…
— Да ведь как сядешь на шоссе, если по нему машины мчатся, забитые
Опять Наталья Георгиевна не знала, как ответить сыну, только сказала:
— Ты должен всегда помнить о семье… Даже тогда, когда ты заберешься на самый верх или на свой полюс.
— Лелика, Лерочку и Игорька я люблю больше всего на свете, и ты это отлично знаешь.
— Знаю, что любишь, но часто дело человека забирает от него все без остатка, — как-то неопределенно сказала мать и добавила: — А летать ох как хорошо да красиво! Век не забуду, как с тобой летала над нашей Волгой-матерью, над ее привольем.
— Вот видишь, а сына хочешь лишить всего этого!
— Потому, сынок, и обращаю внимание. Твое рукомесло пьянит человека, а ты знаешь, что и от вина люди гибнут, становятся алкоголиками и не знают, как избавиться от такой напасти.
— Тут ты права, мама. Но летать бросить так просто невозможно, только смерть или какая-то тяжелая болезнь могут разлучить летчика с воздушной стихией, которую человек простым глазом не всегда может видеть.
Мать долго молчала, тревожно думая о судьбе своего младшенького.
— А что, сынок, говорят, будто ты намедни неладно себя у Сталина вел?
— Это кто же тебе наябедничал?
— Ольга Софье рассказала, а та мне. Слухи шли, что ты будто с ним прямо в Кремле борьбу затеял… — серьезно говорила Наталья Георгиевна.
— Чепуху городят, а ты веришь, — усмехаясь, отвечал сын. — А дело было как? Сижу я на приеме с ребятами в Кремлевском дворце, и вдруг подходит ко мне Сталин и говорит: «Хочу выпить, Валерий Павлович, за ваше здоровье». А я отвечаю: «Спасибо, оно у меня и так прекрасное. Давай лучше, Иосиф Виссарионович, выпьем за твое здоровье!» Сталин держит маленькую рюмочку и улыбается. Я сразу догадался, что в его рюмашке вода минеральная — «Боржом» или «Нарзан», так как все стенки пузырьками покрыты. Встал я, взял из рук Сталина рюмочку и поставил в сторону, а взамен ее выбрал большой бокал и налил его доверху водкой. Затем нашел второй такой же и тоже наполнил его крепким напитком. Один бокал отдал Сталину, а другой взял себе и сказал: «Давай, Иосиф Виссарионович, выпьем на брудершафт!»
Сталин улыбнулся. Наши руки переплелись. Я, конечно, знал, что Иосиф Виссарионович не пьет водки, и ясно видел, что он только пригубил, помочил усы и с любопытством следил за мной. Мне ничего не оставалось, как осушить бокал до дна, после чего я одной рукой обнял Сталина за шею и начал его целовать.
— Да как же ты осмелился-то? — испуганно спрашивала мать.
— Ничего плохого я не думал, а вот охрана перепугалась.
— Ведь этак-то и до беды недолго! Это недозволительно, Воленька! Сталин тебе ведь не Володька, а ты выпивши мог силу не размерить…
— Ну что ты, мама! Ерунда какая-то. Я ведь от души.
Валерий улыбнулся в темноте, думая, что действительно дети
Долго еще говорили два разных, неродных, но дорогих друг другу человека.
Наталья Георгиевна была права — утром в доме оказалось много друзей и знакомых, поспешивших застать своего знаменитого земляка на месте.
Когда Валерий вышел в горницу, то увидел и своего крестного Шапошникова, деда Ипата, рыбака Щипакина, нарядившегося по такому случаю, гостей из Катунок и Пучежа и множество других приветливых, улыбчивых людей. Безусловно, все планы были сломаны. Он намечал сначала сходить к старому приятелю Володьке, а потом к старику возчику, чтобы прокатиться на тройке по первоснежной скатерти с валдайскими колокольчиками, а потом податься на охоту и завершить все это веселье в старинной волжской баньке.
Но после веселого завтрака у мамаши, пригласившей к столу всех прибывших к Воленьке, Чкалов сразу же направился в затон, куда уже причалили десятки судов, приписанных к речному порту. Обойдя порт, некоторые пароходы и судоремонтный завод, Валерий долго вел беседу с матросами, с рабочими, администрацией завода и к обеду вернулся домой веселый и радостный.
— Ну, мама, как я здорово оглядел затон. А люди-то какие чудесные на заводе и пароходах.
— Ладно уж, Воленька! Ты любишь перехваливать людей. Не раз тебе отец-то говорил об этом…
— Ничего, хуже быть злобным и недоверчивым…
— Это, Воленька, правда, но и пересаливать даже щи вредно…
— Наш народ непорченый, — продолжал Валерий. — Через несколько лет для жизненной науки направлю на волжский пароход своего Игорька, чтобы в кочегарке вкусил нелегкий труд народа…
— Да разве это можно? — всплеснула руками старушка. — Сына знаменитого летчика — ив этакое пекло!
— Именно, мамаша, в пекло, чтобы закалился и был всю жизнь человеком.
После обеда Валерий Павлович пошел пешком в соседнюю деревню Гумнище посмотреть, что сделало звено льноводки Саши Прозоровой, которая много раз приглашала его, депутата Верховного Совета, говоря при этом: «А я со своими товарками знаешь сколько собрала льна этим летом? Если его вытянуть в одну нитку, то она обовьет твой земной шар».
Валерий отдыхал в родных местах отлично, но отпуск получился короткий — пришла телеграмма с завода: «Все готово. Ваше присутствие необходимо».
Чкалов выехал в Горький и на следующее утро был в Москве.
Уже 3 декабря Валерий появился на летной станции своего завода, но «И-180» на ЛИСе [21] он не нашел. Ведущий инженер по испытаниям Лазарев рассказал летчику, что с новым самолетом на заводе не ладится, обнаружена масса дефектов, что программа испытаний еще не подписана, хотя по всему чувствуется, и наркомат и главное управление торопят, надо машину быстрее поднять в воздух.
— Да не пугай ты себя этими дефектами, ведь машина рождается, друг мой, — утешал Чкалов молодого инженера.
21
ЛИС — летно-испытательная станция.